Собачий царь

Двинулся я тогда поуверенней дальше. И тут нежданно-негаданно так огрели меня по лбу, что аж искры из глаз посыпали, слёзы в три ручья по щекам потекли. Отступил на полшага, обидчика рассмотреть пытаюсь, но вертится перед глазами тьма-тьмущая, всё подряд собой заслоняет. Возмутившись, шагнул на грубияна и ещё сильнее схлопотал. А вот и обидчик: одни и те же грабли, на которые я впотьмах наступил. Крался после них, едва дыша, и тихонько под нос шептал: «Лишь бы Заложный из тьмы не выпрыгнул. Только бы Игнатка Нудило из тишины не зевнул. Уходи, Щекотун начитанный. Не маячь, не толкай, за рукав не хватай, а не то словцом с горчицей накормлю, изречением перчёным напою да осыплю такой отборной сольцой, что свернёшься от колик в кольцо».

Отворилась послушно дверь первая, дерматином впопыхах обшитая. За ней скрывался маленький чуланчик: без окон, без тепла, без единого сквозняка. Пахло луковой шелухой, водой дождевой, прогорклым пшеном, молью. С первого впечатления был тот чуланчик порядочно заброшен, всеми подряд глубоко позабыт. Муха сонная по потолку гуляла, волосистым баском причитая. Сапоги-тихоходы болотные у порога валялись, на ощупь бесхозные: один крепкий, а другой – вдоль мыса худой. Вот и зашвырнул я их куда подальше, в тёмный угол. Встрепенулись голубь с голубицей, начали в потёмках кружить. Об стены, об что попало колотили. Долго передо мной носились, крыльями по лицу хлестали, потом вмиг сгинули где-то на чердаке. И всё стихло.

В темноте застарелой, лежалой заплетались мои ноги, что ни шаг, то да сё задевая. Сковородки большие и малые под руку совались, тазы да сита на рожон выныривали. Наугад перед собой ощупывая, паутину столетнюю добывал я по углам.

Небогата мебель чуланчика: низкорослые комоды с выдвижными маленькими ящиками. Вытянул один – сплошь какие-то карточки и осиное гнездо, с тыковку неспелую величиною. Нежилое. Вот тебе и Дайбог… Перебрал другой – снова карточки и две жирные моли по лицу щекотнули. Веники трав луговых под потолком качаются, за волосы норовят ухватить, а притронешься, крошатся сухие веточки в пыль. С этих веников облезлых снизошёл на меня деревенский покой: мята задурманила голову, липовые цветочки перед глазами заплясали, сладкой пыльцой осыпая, молодые сосновые шишки клейко в душу дыхнули. Потянуло прилечь на любой сундук, хоть полчасика подремать. Сморило меня основательно, сварили меня обстоятельно, всю осторожность, будто пену с закипевшего варенья, собрали. Одурью читальни окутанный, замечтался я, оступился, налетел на что-то дубовое. Вспыхнули мои рёбра и скула, словно их чугуном раскалённым злая баба прижгла. По спине прилично огрела. Прямо в темечко с размаху рубанула острая какая-то дура. А потом дубасили без разбора, словно сводника или вора. Но кое-что из того, что сыпалось в меня, я все же схватил. Пощупал, обнюхал – бьётся в руках щуплая книжечка из десятка берёзовых страниц. Грубовата бумага, старого образца: толстая, волокнистая, на сгибе ломается. «Ничего, на растопку сойдёт». Затрепетала книжечка малая, в ответ на мои раздумья жалобно прошелестела страницами:

«Ты сначала вникни, дядька Посвист, где находишься. А потом, не спеша, делай выводы. Занесло тебя средь синей полуночи в отдел периодики. Годков десять с приличным довесочком не влезала рука человека к нам в картотеку. Много зим не ступал сюда ни ребячий чобот, ни заношенный мужицкий сапог. Собачья лапа и бабская туфля на пороге много лет не топтались. Детские сандалики не вбегали, девичьи босоножки не вплывали, старушечьи галоши не чапали, а ботики деревенских парней и подавно нелёгкая не приносила.