Стонет человек, загибается, сквозь глубокий сон покрикивает, в разговоре с соседом, задумавшись, бледными губами шевелит. До того извёлся, измаялся, что родные перестали узнавать его. А соседи с боязнью поглядывали, продавщице чего-то нашёптывали. И катился милок одинешенек по ухабистой дороге под гору, и никто его не жалел. Отвернулся от горемыки брат родной, думал, снова начался запой. Мать-старуха опасливо пятилась и щеколду на дверь присобачила, чтобы сын невзначай не ворвался и из шкафчика деньги не выкрал. Даже женщина верная, кроткая, от него потихоньку отвадилась. У колодца простаку улыбалась, волосами густыми трясла, а потом кисло морду кривила и соседке-куме, через высокий забор, ох, недоброе чего-то тараторила. Пару слов разобрав, опечаленный, стал он ложки из буфета выбрасывать. Салатницы и рюмки хрустальные, зубы стиснув, швырял об дубовый пол. На другой день завыл он в открытую, метался среди стен тесной комнатки, мать с отцом обзывал дураками: вытолкнули в белый свет прозябать. Ни один человек во всём городе на него не взглянул с состраданием, ни один из знакомых-приятелей добрым словом приободрить не хотел. Все советы давали сухие, говорили, что лицом осунулся, попрекали, что без меры к рюмке тянется, а помочь никто не пытался. И бежали все куда-то, опаздывая, чоботы да туфли сбивая…»