Собачий царь

Раньше я снежинки эти не замечал вовсе. И многие другие приметы, большие и малые, проносились мимо, пролетали стороной, никак меня не касаясь, ничегошеньки не означая. А теперь замер я, застыл, залюбовался. И вспомнилось. Точнее, из сумбура запахов городских проступило. Это ведь, Молчальник, три года прошло с тех пор, как я в Москве очутился. Это ведь два с лишним года просквозило с того часа, как я в собачью шкуру угодил. А со снежинки чего взять? С ними всегда одна и та же история: хвать, её уже нет. И куда она подевалась? Вроде ветер мимо не пролетал. Удалой бездорожник не проносился. Как это можно понять, чем оправдать: только что снежинка была здесь, украшала жизнь – а теперь остался перед глазами один только чёрный собачий нос. А она шевельнулась, блеснула, невесть что поведала. И исчезла. И оборвалась зима. Ну, скажи, Молчальник, разве можно после этого не ожить отчётливей, не вдохнуть свободнее и спокойно сидеть на крыльце продуктового, ничегошеньки дальше не ожидая?»

А на следующий день, ранним утречком, шагнула Зина на подножку вагона плацкартного. Притихшая, одинёшенька, без провожатых и безо всякого багажа. Не хотелось ей из Москвы уезжать, но поезд шикнул, вздохнул раскатисто и рывком отшатнулся от вокзальной платформы.

Всю дорогу тряслась она на верхней полке, словно покойница, с головы до пят укрытая простынёй. Но уж больше не было в ней холода лютого. И обиды все до одной она извъюжила, разметелила по улицам московским. Вот и лежала теперь неподвижно, не живая, не мёртвая, не как зимняя бабочка-ветреница, не как красавица о девяти зеркалах на крыльях, а со стороны напоминая шумным попутчикам сломанный музыкальный инструмент.

Набирая ход, поезд ревел, лязгал, яростно рвался на север, но весь этот грохот её не тревожил, не бередил, а убаюкивал. Вскоре рассеялся смех громовой, истаяли пьяные выкрики, отдалился храп раскатистый. Были сны Зины седые и прозрачные, будто туманы озёрные.

Сердобольная старушка долго трясла её за плечо, заглядывала в лицо мутными глазёнками из бурых морщин. Вздрогнула Зина от незнакомого сиплого голоса, пробудилась от дыхания пьяного. Чьи-то грубые руки украдкой погладили её холодные лодыжки, ощупали озябшие бёдра. Тётушки-пассажирки, пробираясь с котомками на выход, что-то на бегу голосили. А потом проводница окатила резким и суровым: «Просыпайси, конечная!»

Кутаясь в затёртую шубейку, из рукавов которой совсем недавно вырывались вьюги, вылетали метели, спустилась Зина на низкий перрон. Поезд давно исчез, оставив после себя пустые пути да потухшие семафоры, а она всё стояла и смотрела, как заплетаются рельсы косами и теряются там вдали.

Укутанная от лишних глаз сумерками, пересекла привокзальную площадь и побрела по городку, перебирая цепочку маленькой сумочки, что болталась на её остром птичьем плече. Чтобы избежать прохожих, среди которых могли оказаться знакомые, пробиралась Зина по переулкам узким, хлюпала по весенней грязи. В фиолетовой полутьме плыла изящной серо-голубой тенью. Редко на пути её расцветали горячими астрами фонари. От усталости казалось, что кто-то ухватил за краешек шубейки, с каждым шагом все настырнее тянет назад.

Кое-кто в тот вечер всё же невзначай выглянул в тусклое оконце, заприметил пугливую тень, уловил нетвёрдые шажки. Когда нечаянный зритель, неожиданно признав её, растворял форточку, окликал или махал рукой, Зина кивала в ответ, старалась улыбнуться, но вся аж сжималась, бледнела и легонько прибавляла шаг. Её печалило, что теперь будут знать об её возвращении. Она вздыхала и запахивала шубейку, словно надеясь от чужих и недобрых глаз укрыться. Залитый теменью городок поглотил её. Вслепую кралась Зина мимо деревьев голых и пустырей окраинных. Кое-как, по памяти, пробиралась мимо гаражей, сараев, трёхэтажных корпусов ткацкой фабрики. В тусклом свете редких окон тень летела по тротуарам узким, скользила по стенам складов тесовых, потом вдруг исчезла. Потерялась из виду. Ну куда можно деться с кособокой улочки, стиснутой с обеих сторон низкими сырыми времянками?