Собачий царь

Филин поблизости ухнул. Выстрелы вдали в лесу громыхнули. Где-то за спиной отворилась со скрипом калитка. Это Ветер Лесной бессонницей маялся, по деревеньке насупленно бродил. Время отяжелело, капали минуты наваристые, будто засахаренное варенье. Ответа всё не было. Эх, надо было завернуть в пелёнку погремушку, дудочку, парочку ватрушек с творогом и возле яблони гостинцы закопать. Напрягла Лопушиха слух, чтобы даже тихий шёпот уловить. Слышала: каплет где-то вблизи с рукомойника. Бьёт проснувшийся петух крыльями. И шуршит в сарае у Кручининой не то крыса дородная, не то хорь непоседливый. Неожиданно заскулил младенчик по-щенячьи, сначала робко, совсем тихонечко. А потом бойчей и жалобней. Пару раз, ни за что, басисто рыкнул. И на всю округу заголосил. Откликнулся на его лай плешивый Полкан кручининский. Захрипел с ним дуэтом Корж, цепной Крайнева. И волчица из чащи отозвалась. Похолодела Лопушиха, голову в плечи вжала, покуда её не застукали, кинулась к своему вагончику.

Весь остаток ночи в потолок она пялилась, глазами слезливыми хлопала, ничего понимать не желая, ни за что себя не браня. Но в глубине души всё ж саднило одно подозрение: не на Собачьего ли царя игоша указывал, не на Лай Лаича ли участие в судьбе Лохматого намекал? А чего там у них вышло – не дослушала. Эх, у кого бы знающего хорошенечко выспросить?

Неделю крепилась она. С любопытством жгучим, с тоской чернявой кое-как через силу справлялась. Всякое раскаянье избегая, кухню вымела, бельё перестирала, в подполе впервые за пять лет прибралась. И почти что совесть обхитрила. Но спустя ещё два дня, не выдержав, в самую темень бросилась с фонариком в лес, от живых, от мёртвых и от всякого зла подпоясанная армейским ремнем. Полнощёкая Луна скакала за ней вдогонку над еловыми колпаками. На вилы вместо посоха она опиралась, в телогрейку мужнину куталась, пристально щурилась под ноги, но всё ж тропинку, меж коряг петляющую, упустила. Побродила-покружила в четырёх соснах. Пропорола сапог заржавелым штырём, что торчал, окаянный, из земли. Под юбкой ёлки развесистой на трухлявый пенёк присела. Чуток поплакала. И отправилась дальше наугад.

Сели батарейки фонарика. Разрядился обмотанный лейкопластырем мобильный телефон. Пробиралась Лопушиха дрожащая по чащобе дремучей в кромешной тьме, от мира большого, от мира малого целиком и напрочь отрезанная. Дождь вечерний с еловых лап осыпался, мхи колючие под ногами чавкали, птицы ночные вопили, сосны-старухи поскрипывали, но только стук сердца своего она и слышала. Оглушительный, будто кувалду молотами в землю вгоняют.

Прыгали-скакали по чаще свои свистопляски Храпуша, Хрипуша, Зябуха да Дремлея, нежити лесные, золовки Недайбога. Подвывали, стонали, с каждым разом круг сужали, ручонки костлявые тянули, норовя горемыку ночную уходить-умучить, согнуть да скрючить. Но отвадила их Лопушиха вилами: наобум пырнула, по горбу огрела, по бокам наугад отдубасила, в овраг многорукий прогнала. И пошла себе дальше, не оборачиваясь, по сторонам не засматриваясь, семечки прошлогодние из кармана тулупа лохматого сожителя лузгая.