Собачий царь

Волки вдалеке завывали, комары-толкуны на ухо зудели, сламывал-смарывал Лопушиху сон-угомон. Совсем сделалась она дрепой безвольной. Носом клевала, руками тяжелела, ногами заплеталась, но всё равно через силу пробиралась впотьмах. Ветки за тулуп цеплялись, по щекам царапали, за плечи хватали, будто намереваясь остановить, встряхнуть, назад вернуть. Прорывалась Лопушиха сквозь сплетённые хлыстики, перешагивала через коряги, перелезала через мертвые ёлки, хрустела по перине ржавых сосновых игл. Что мерещилось вдали и вблизи, отгоняла она рукой, стращала вилами, образным словцом превращала в дым. Еле ноги волоча, часика два наобум по чащобе поблуждала, из непролазного бурелома на опушку искомую всё же выбралась. Невысокий холмик Куприянихи в лунном свете сиреневом нашла. Без креста, без фотокарточки, без всякой метки тот холмик посреди опушки высился. Мхом и земляникой заросший. Положила к его подножью Лопушиха скромные свои подношения: сухарики бородинские, пошехонский сыр, два солёных огурца с позапрошлого года и бутылку самогона антоновского. На коленки опустилась, приложила ухо к земле: не слыхать ли оттуда шёпота какого? Но потом вскочила, попятилась, на бревно в сторонке уселась. Запахнувшись в тулуп, стала ждать, когда Куприяниха Песельница подношения щедрые унюхает и отужинает с превеликим удовольствием. Понадеялась, что сытая Куприяниха гостью ночную приметит. И захочет за угощение щедрое как-нибудь отплатить добром. Потому что сроду она справедливая. А ещё как поёт – заслушаешься. Приговаривала, бывало: «Старость только смерть и лечит». Страшно вылечилась от своих хвороб Куприяниха. Баня её поздним вечером вспыхнула, говорили потом в райцентре, что поджог совершён умышленно. И всех жителей деревеньки на допрос вызывали. Задохнулась голосистая Песельница. Отыскали её среди головешек обугленную. Хоронили в закрытом гробу. Ищет она с той поры в ночи лунные обидчика. И покоя не знает душа её. Утверждают, как найдёт поджигателя – расквитается с ним нешуточно и тогда уж навеки забудется.

Мошкара перед глазами роилась. Комары-толкуны лоб Лопушихин усеяли, ненасытно в шею впивались. Кукушка зимы чужие пересчитывала, будто делая на весь лес объявление об отходе от вокзала поездов. Ей в ответ из чащи подруга откликнулась. Леший рыжий по веткам сигал, осыпая шелухой прошлогодней. Крепко помнила Лопушиха главное: ни за что, ни в каком крайнем случае на опушке пустынной нельзя заснуть. А не то разобидится Куприяниха и утянет сонную тетерю под одеяло чёрное, на перину глинистую: корням сосновым на ужин, червям дождевым на обед. Как назло, баюкали кукушки монотонной своей бухгалтерией, благоухал лес молодой хвоей, тучки сизые луну зашторили, и убавилось свету вокруг. Налились свинцом Лопушихины ноги, упали на колени уработанные пудовые руки, опустились неподъёмные веки. Годовалая усталость на плечи насела. Бессонные ночи прошедшей зимы хором на хребет налегли. Замутились перед глазами стволы сосновые. Сладость в висок ударила, мёдом пропитавшись, набок накренилась голова. Чудилось: то ли василёк по кромке опушки катается, то ли синий огонёк кусты ожечь норовит. А вдали кружилась балерина-лебедь из телевизора. Приплясывала на мысочках в пачке чёрной… Тут-то и упали вилы прабабкины, неумело в землю воткнутые. Черенком по пальцам ноги шарахнули, будто бы ведром воды колодезной в самое нутро хлобыстнули. Встрепенулась Лопушиха, от боли вскрикнула. Сны слащавые, мошкару лесную, заунывные кукушкины причитания одним махом от себя отогнала. Глядь, как будто копошатся на холме Куприянихи. Пригляделась неуёмная, прищурилась – а и вправду там кто-то есть. Фыркает, шамкает, возится. Больше подробностей не разобрать впотьмах. Шебуршит пакет целлофановый, на весь лес фольга от огурцов шуршит. Уж не хорь ли на сыр пошехонский пожаловал? Не лисица ли на ужин чужой позарилась? Не кабан ли сухари бородинские уплетает? Вилы ухватила Лопушиха, зубьями вперёд решительно выставила и рванулась свой гостинец защищать. Тут как раз съехало с барыньки-луны большое войлочное облако. Осветилась опушка светом сиреневым. Покачнулись седьмые небеса да медное небо, остолбенела Лопушиха вконец. Да ведь это сама Куприяниха, с мокрыми перепутанными патлами, вся продрогшая, в халате байковом на холме своём босиком сидит, ненасытно уминает пошехонский сыр. Аж вставные челюсти стучат. На пальцах ног у неё когти крысьи за семь лет отросли. Обугленные щёки в глине весенней измазаны. С жаждой превеликой из бутыли глотает самогон погорелая, от души задорно гукает, утирая рот рукавом.