Собачий царь

– В том-то и дело: уверен, не обознался. Топтыгин на глаз остёр, напраслину городить не привык. Раз утверждаю, что весь прошлый год сиживал ты с нами и рыбалкой горел, значит, так оно и было. Мне видней. Может, приснились тебе автомобили и начальники, возле лунки на морозе иной раз и не такое почудится. Вот, к примеру, Творожич, мой закадычный приятель с работы. К нему на холоде всё время женщина объявляется, для других присутствующих невидимая. Говорю: на том вон месте, год назад, выпросил ты, Вадим, у меня дедов ледоруб… Ну, срезался ты, ушёл с реки, со всеми бывает. А вернулся – дак и молодец.

Решил Вадим тогда, что спорить бесполезно. Сделал вид, что смущён, сыграл, что раскаялся. А сам отчего-то почувствовал, будто стекляшка Липкиного учреждения, набережные пустынные, мост Нагатинский и лёд мраморный – всё выскальзывает из-под ног, рассыпается в руках, расплывается в глазах, не за что ухватиться, ни в чём опоры нет. А Топтыгин щёки снегом растирает, за самолётом следит, в небо пыхтит и поёживается:

– Ну и ладно, хорошо, что снова встретились. Пока совсем не стемнело, пойдём-ка, тебя угощу.

И пошли они во тьме густеющей по реке Москве. Снежок валил, будто спешил повсюду к полуночи дорогим ковром расстелиться. Торопливо вышагивал Топтыгин отмёрзшими ногами в резиновых сапогах: «хрум-хруп, хрум-хруп». Вадим вослед мелкими шажочками в сапожках замшевых откликался: «крип-крип, крип-крип». И выходила у них целая музыка. В темноте синеющей, при свете огонька зажигалки, присел Топтыгин на свой рюкзак. Вадима, как гостя, усадил на стуле раскладном рядом. Помолчали. Протянул Топтыгин Вадиму две заледенелые баранки. Пошарил за пазухой, извлёк оттуда на тесьме фляжку малую. Подробностей не видать, но, судя по всему, – не пустая.

– Отведай моего самогона, он безбрежный, дюжий и напористый. Жаль, с рыбой снова не посчастливилось, закуска бедновата. Но ты всё равно на, пригуби.

И глотнул Вадим. И обжёгся. Ожидал он, что рыбак этот чудной тоже следом напёрсток-другой откушает. А нет, отстраняет Топтыгин от себя фляжку малую, головой непримиримо отнекивается:

– Не могу! Гляди, от жажды ссохся, не полагается мне. Зачем фляжку с собой таскаю? Подарок это для тепла, для храбрости. Силу придаёт самогон, даже когда он просто за пазухой шепчет. В темноте не страшно с ним, на морозе не холодно, на пустыре не одиноко. А глотнуть никак нельзя, а то дрянь со мной большая приключится, – и он тыкнул Вадима локтем в левый бок, – ветер дунет с севера, вьюга налетит с запада, мороз пробьёт насквозь. Без рук оставят, без ног, без топорёнка. Чем тогда прикажешь удить? Как домой добираться? С помощью чего существовать? Нельзя мне ни глотка. А сам-то пробуй. Убедишься, какая сила с тобой сдружится. Увидишь, какая уверенность повсюду в мире возникнет.

Дальше не расслышал Вадим, трёх глотков хватило. Вот уж лёд под ногами пошёл валунами. О многом он хотел расспросить Топтыгина-рыболова: про тайный смысл посиделок этих на льду и как удачу свою здесь на реке возвращают, про этого рыбаря-главаря, подсунувшего ему снасти, и про Ивана Загуляева, который помог окунька вытащить. Но сорвался с места, вбок его повело, уж и бултыхнуло, уж и швырнуло из стороны в сторону. Топтыгина из виду выронил Вадим, побрёл по реке наугад. А внутри сделалось у него всё обожжено, словно обварили-ошпарили. В голове камень неохватный разросся, за камнем тем бездорожье: за кого себя выдавать, что пытать, к чему льнуть, – всё занесло снегом, ничего не ясно.

Вечером состряпала Зима-молодица звонкий морозец. Всё равно он не трезвит, не проясняет. Шатается Вадим, шарит в темноте: нет никого, только снег сыплет колючими горстями в лицо и вдалеке долгуши в пробке гудят. Смутно сделалось у него на душе, взбаламутилось. Вот уж и засомневался: неужто правда, что мужичонка Топтыгин толковал, неужто много лет подряд ходит Вадим на реку, а всё остальное – сны, мечтания, видения да муть? Волнуется Вадим, дублёнка на нём распахнута, шапка слетела, всем ветрам он открыт, перед любой трещиной льда, перед всякой прорубью и проталиной как дитё малое, как котёнок слепой. Болтался, кружил, вытанцовывал. Руками кренделя выписывал, ногами на снегу узоры вытаптывал. А ночь выдалась чернявая, редко фонари набережной выхватывали, тут – клочочек шоссе, там – рог трубы.

В тот же самый час, не по чистой случайности, а с рассчитанным и метким умыслом брёл по припорошённой Нагатинской набережной сам Лай Лаич Брехун, Собачий царь. Следовал от Тульской сумрачной глуши в окружении закадычных слуг, вертлявых псов. В потьмах замоскворецких хлопали на ветру полы его кожаного плаща, да с чужого плеча. Снежком поблёскивая, развевались в сини ночной патлы нечёсаные. Бряцали-клацали латунные пряжечки на сапожищах. И серьга пудовая в левом ухе качалась.