Собачий царь

Тонюсенькая леска в лунку тянется, там глубоко во льду виднеется чёрная зяблая вода. Что в ней затаилось – неведомо. Усевшись на жёсткое мёрзлое сиденье, наблюдал Вадим, как рыбарь-главарь уходит. Даже он в своих громилах-бахилах всё ж пару раз легонечко поскользнулся, кренделя для равновесия выплясывал, дотошно руками размахивая, – хоть смейся, хоть плачь. Ближе к набережной уж очень заспешил, на колесо вскарабкался без усилий, перемахнул через парапет без труда и тут же превратился из окончательного и заядлого рыболова в городского прохожего. Капюшон скинул, шапку поправил, пару раз по асфальту притопнул, сбивая со штанов снег. Не шёл, а важной птицей вышагивал, громилами-бахилами по тротуару вышаркивал. Переменил его берег, со стороны вроде и знать не хочет этот посторонний прохожий, что в такой час на реке творится. Не оборачивается, на лёд не глядит, а чего-то вдали высматривает. Пуховик одёрнул, снег с рукавов отряхнул и затерялся возле моста, нырнул в город, исчез в Москве.

Час сидел Вадим, разглядывая здание стеклянное. Унялось нетерпение, в кои-то веки по полочкам всё разложилось. Но всё равно странно было, почему Липка не прибежала: мужик у неё новый или стряслось что-нибудь, заболела, на работу не ходит? В общем, поначалу даже не глянул он в сторону удочек, всё никак свою затею с посланием забросить не мог. Шуршали по набережной машины, пролетали вороны, мелькали продрогшие прохожие. И никто не бежал к Вадиму в объятия, никто к нему не спешил. Тогда он в воротник зарылся, шапку на лоб надвинул, голову уронил на кулак. Сидел, а перед глазами уходила вдаль заключенная в кандалы льда река. Вздохнув, снова признался Вадим себе, что можно теперь выбросить из жизни два с лишним года, потому что истрачены они на ветер. Много было хорошего, а сколько ещё намечалось, да разом всё сорвалось: ни девки-самоварницы, ни работы, ни синего корыта-авто, ни прочих необходимых для счастья закусок. Последние два месяца Вадим, как мог, гнал прочь такие раздумья и вот теперь, возле лунок рыбаря-главаря, всматриваясь туда, где ледяной рукав реки теряется за поворотом, не понимал совсем, куда ему деться. Удивлялся, как это людям не совестно говорить: что ни делается, то к лучшему. Разве можно к лучшему оказаться в дублёнке заношенной, в шапке отцовской на Москве-реке, на самой её середине, в мороз трескучий, возле чужих снастей?..

Потом вспомнил, что не просто так сидит, его ж караулить оставили. Осмотрелся: рюкзак на месте, бидон и ящик – тоже. Хвать, одна удочка не в порядке: кивает, приплясывает, будто рассказать чего норовит. Растерялся Вадим, обещал же главарь, что вернётся через час, а что делать, если удочка забеспокоится, – умолчал. Огляделся Вадим по сторонам, рыбаки соседние далеко, закопались в телогрейки-тулупы и не видят, что вокруг происходит. Замер Вадим, затаил дыхание, надеясь, что удочка уймётся, но не тут-то было – пляшет, дрыгается, того и гляди, переломится, как тогда перед рыболовом объясняться. Скинул он перчатки, удилище холодное и хрупкое донельзя. Дёргается, мается, вглубь за собой утянуть норовит. Неизвестно, сколько Вадим вокруг лунки топтался, в воду чёрную, студёную заглядывал, выясняя, чего там такое прячется-чудит. Было ему совестно, чувствовал он себя неумехой, с которого пять потов градом сыплются. Извёлся, истоптал снежок сапожищами. Вдруг раздался человеческий голос поблизости:

– Да ты смелее, на себя… только не срыву, а спокойно подтягивай. Не спеши, вот так.

Стёр он испарину со лба, оглянулся, а это парень в синем пуховике. Стоит в стороне, за мучениями новичка наблюдает из-под бровей, но под руку не лезет.

Хрипнул Вадим о помощи, вдвоём кое-как вытянули леску из лунки и окунька на крючке достали. Очень уж возмущался этот окунёк, что его из воды на мороз выдернули. Между небом и льдом приплясывал, чешуёй поблёскивал, капли во все стороны рассыпая. Не успел Вадим опомниться, не успел объяснить помощнику, что совсем не рыбак, а оставлен за снастями присматривать, уже новое происшествие набирало ход. То ли от беготни вокруг лунки, то ли от блеска рыбьей чешуи зашевелились рыбаки, стали из крепостиц-тулупов выбираться. Кое-кто не усидел, встрепенулся и, разминая затёкшие ноги, растирая замёрзшие руки, ринулся улов смотреть.

Первый зевака-рыбак глянул на окунька без зависти, закурил, посоветовал подтянуть вон ту кормушку и лёд на лунках сколоть. Удалялся он вразвалочку, не тревожась, крепко ли под ногами, не врёт ли лёд своей мраморной белизной.

Второй окунька обозвал дураком, ухватил слизкого за бока, из жабры его крючок рванул, изо рта мормышку вытащил, протянул Вадиму. По ходу дела удочку осматривал, сгибал, леску слюнявил, прищуривался. Когда крышку от бидона откупорили и рыбку ошалелую туда пустили, третий рыбак подоспел, окуня окровавленного из бидона выудил, усмехнулся и пробурчал чего-то самому себе.