Собачий царь

На следующий день проснулся он рано утречком, свежий и отдохнувший, словно побывал за морем-океаном. Потянулся, сладко зевнул и вдохнул такой свободной грудью, как давненько уже не доводилось. День выдался ясный, прозрачный, с сиянием. Из окна зимнее солнышко подмигивало. На карнизе нетерпеливые голуби танцевали, ворковали, требовали весны. Повеселел Вадим, спросонья показалось, что всё по-прежнему, ладно да крепко. Сердце весной обдало, грудь песней наполнилась, душу растревожило ожиданием. Эх, но недолго длилось сладкое забытьё. Водицей лицо ополоснул, охладился, оглядел по-хозяйски холостяцкую комнатку, по сусекам поскрёб, сушку давнишнюю отыскал, в кипятке размочил. Всё припомнил, на землю вернулся. Тут же взглядом померк, лицом посерел, ладони на колени уронил. Чего ж сидеть, горевать, время терять. Надо с цепи срываться, сказочку свою складывать, вынюхивать, где кормушка, высматривать, где копеечка. Натянул он обветшалую одежонку. В карманах пошарил: что там завалялось на жизнь. Ать, что-то за палец цапнуло. Малёк-окунёк крючком в мизинец впился, не отпускает нестись на заработки, не даёт дело пытать. Крепко крючок забрался, на ходу не вынешь, аж ягодка крови налилась-назрела. Сел Вадим на табурет у подоконника и давай крючок выпроваживать. Ничего не выходит, от кровушки-ягодки руки дрожат, в глазах мутится. Сначала всхлипнул: ну и подарок вручил Симонов, ну и утешил. Потом снова услышал тихий ласковый шёпот, увидел кустистые брови Молчальника, белые от инея:

– Иди к реке, к Москве, там сам угадаешь, что делать, как быть.

Призадумался Вадим: «А и ладно, послушаюсь, пойду сегодня к реке, раз Симонов так велел». Только решил, выскользнул крючок, отцепилась блесна от пальца, ранка затянулась, как её и не было. Завернул он рыбку-блесну в носовой платок, накинул дублёнку, шапку захватил. Вышел из дому и отправился напрямик дворами да скверами к реке, к Москве.

По пути шаг шагнет убеждённо, на втором сомневается, правильно ли поступает. Вздыхал и тужил, что сегодня снова ни гроша не наживёт, день зазря промотает, вернётся домой ни с чем. А мороз-то лютует, заставляет поспешать да решать, надо ли на пустяковину время транжирить, ветрам белобородым щёки подставлять. Съёжился Вадим, руки в карманы спрятал, шапку на лоб надвинул, еле-еле дорогу различает. А сам на бегу обдумывает, река-то Москва петляет по всему городу: Кремль омывает, возле Парка культуры серебрится, среди Воробьёвых гор течёт, мимо Коломенского возит летом на пароходах шумных выпускников – к какому месту выходить, какой берег выбрать? А мороз за пятки хватает, кончики пальцев кусает, щёки грызёт; уши уже остекленели и отнялись. Решил он тогда выйти на берег пустынный, на набережную нелюдную, возле Нагатинского моста, по которому поезда из метро вырываются, над Москвой-рекой пролетают. Там как раз напротив, в сером стеклянном учреждении, работает Липка. Работой она гнушается, чаще у окошка семечки лузгает, на метромост дивится, по поездам гадает. Если выкатит на мост поезд новенький и серебряный, значит, будет у Липки степенный мужик из сказки. А если синий старый поезд появится – значит, снова встретится ей ненаглядный прощелыга, Брехун Лай Лаич.

Вот и направился Вадим к Нагатинскому мосту. Было не утро и не день, не ясно и не пасмурно, а так, полдень, с серединки на половинку. Как выглядывало солнце из-за облака, снег стёклышками шлифованными переливался, яхонтами поддельными поигрывал. А когда закутывалось солнце в ангорские шали туч, снег лежал мраморный, снежинки-мушки степенно кружили, на брови налипали. Долго ли, коротко ли шёл он, больно ли, нежно ли кусался мороз, но через час, через два вышел Вадим к реке. Ожидал он вдохнуть сырости речной, спешил подставить лицо ветру с окунёвой чешуей, думал долго дивиться на тёмное покрывало реки, на мелкие, убористые волны, на тугую, студёную воду. Подошёл, глядь, нет свинцовых вод, нет зеркальных волн. Между набережными искрит яркий, свежий лёд, такой крепкий и ладный, что аж глаза чистотой режет, нехоженым пухом манит. Белей представить нельзя: чище рубахи накрахмаленной, новей фаты ненадёванной.

«Ну, Симонов! Я уж думал, не топиться ли ты меня сюда направил, намекая, что совсем плохи дела. Я-то закрутился и забыл, что на реке Москве нынче лёд кондовый, вторично за зиму справленный лёд, а не вода, чуть ли не до самого дна».