Собачий царь

Долго карабкался Вадим на набережную, морщился, частил и рядил не по-дружески всё вокруг, надеясь хоть чёрным словцом зажечься и вытащить тело своё промёрзшее на берег. Подумалось ему тогда, что хватит: побывал на реке, помелькал среди рыбаков, навестил Липку, выполнил Симонова-чудака совет – пора и за дело браться. Но на этот раз не спустя рукава, а закатав их прилично, повыше локтя. Кое-как, поднатужившись, на набережную выбрался, притопнул на тротуаре, снег с сапожков обстукивая, и быстро пошёл прочь, от души намереваясь теперь новый стол соорудить, новую скатерть нажить и закуски ещё получше прежних выгадать. Молодцом вдруг стал, словно живой воды глотнул, словно минул его чёрный срок. И всё бы хорошо, да только от реки холодом потянуло, тоской какой-то свежей, сырой облобызало душу. И зачем он обернулся? А там, под тучами тяжёлыми, серыми, что ленно плывут, касаясь макушек домов, на льду блёклом и пасмурном, ссутулившись, чернели рыбаки. Сидели они важно, укутанные в крепостицы тулупов и пуховиков, попусту не шевелились, дружно замерли, затаили дыхание над лунками, будто колдовали. Тишина великая, чудная окутывала их нездешним покоем. А река будто осерчала: не искрил снежок, не поблёскивал, простирался между набережными далеко в обе стороны, доколе глазу видать, серый, строгий лёд.

Стоит ли гадать, куда назавтра спозаранку нетерпеливо собирался Вадим? Почему кальсоны под брюки натягивал, зачем фуфайку под свитер поддевал? Надо ли дивиться, что и назавтра не закатал он рукава повыше локтя. Ещё только светать стало, уж зубами поскрипывал, соскальзывая с набережной на лёд. Прыгнул и всё же огляделся, не наметилась ли трещина, нет ли полыньи поблизости, не слишком ли как у себя дома на реке распоряжается. Шапку съехавшую натянул, плечи расправил, пошёл торопливо, как по улицам да переулкам городским давненько не хаживал. И направился к тому берегу, к зданию заветному – плакат с посланием для Липки раскладывать.

Несмотря на утро раннее, на цепкий холодок да на хлёсткий ветерок, по левую руку, ближе к мосту Нагатинскому, уже сидит съёженный рыбак. Кажется он хмурым и неприветливым в пятнистой промёрзлой куртке. А по правую руку, ближе к Тульской, вкусно дымит папироской незнакомый бойкий человек. Уж очень он непоседлив: возле рюкзака крутится, поправляет сиденье, из термоса пар выпускает, а от ветра бородатого его охраняет оранжевая брезентовая палатка-ветролом. Трепыхается эта палатка при каждом порывистом дуновении, как флаг, за версту видна и говорит о многом. У кого деньги водятся, тот рыбачит на морозе с удобством, у кого карманы целы да в них рублёвые царства шуршат, тот всё себе обустроит со вкусом, у него термос новенький аж сверкает и приёмник маленький в ухо поёт. Не стал Водило заострять внимание на чужой доле-прибыли, от побрякушек красочных отмахнулся. Решительно к вчерашнему месту подошёл, измятую простыню с посланием Липке-бесстыднице развернул, осмотрел уже без особого восторга. Сегодня школьной какой-то показалась ему эта затея. Вроде как за одноклассницей-девицей бегает по пятам. Будто с Липкой этой не жили они, не нежились на этой самой простыне два с лишним года. Не осчастливила его сегодня затея, а кислятиной какой-то да нескладным душком стала отдавать. Но всё же решил ещё полчасика покараулить, потом стрельнуть у куркуля с оранжевой палаткой сигаретку и тогда уж срываться с реки окончательно.