Собачий царь

А на том берегу, возле красной бензоколонки, высится учреждение стеклянное, жуткое. В нём, высоко над землёй, Липка не бегает, не крутится, а к окошку мутному льнёт, поезда туда-сюда по метромосту провожает. Прищурился Вадим, стекляшки окон тусклые перебирает, вспоминает, которое Липкино из них. Прошлым летом они здесь часто гуляли, река под мостом текла весёлая, на солнце диковинно серебрилась, прохладой освежала. Припомнил он, как Липку чернявую здесь, на набережной, за талию держал, целовал-миловал. А она пальчиком на здание тыкала, там, говорила, работаю, на тот, говорила, мост смотрю, по нему поезда ходят. Давно так остро не вспоминал он её, давно так в нём не ныло, так в груди не раскалялось, что и мороз стал не мороз, и ветер – не ветер. Всё, что столько дней в себе притуплял, что горькой заливал, отчего по городу бегал, разом всплыло, прижгло, прищучило, ни вздохнуть, ни выдохнуть, аж в глазах туманится. Вот и взбеленился, вот и поддался: была бы река свободна, катила бы воды свинцовые, накатывала бы волны серебристые, махнул бы через парапет прямо туда, головой вниз.

А лёд хорош: ровный, белый, небо в нём отражается. Посреди реки две старые покрышки брошены или брёвна обугленные, как ругательство на такой красоте. Вдруг даже забыл, о чём горевал. Одна покрышка пошевелилась, дёрнулась, с места сдвинулась. Усмехнулся Вадим: никакие это не покрышки, не брёвна обугленные и не колёса грузовика, а настоящие, взаправдашние мужики. Двое их, на порядочном расстоянии один от другого сидят. Дальний вскочил, попрыгал, размялся. Второй, видно, крепко на него рыкнул: раз холодно, ступай домой. Попрыгун мигом уселся обратно, на ведро или на раскладную скамеечку, не видно с берега. Вдруг шальная мысль пришла Вадиму на ум, догадка его озарила. Просиял Вадим: щёки нарумянились, глаза блеснули. Шапку скинул, вдохнул поглубже. В один миг чудное преображение произошло с ним, стал на былого удальца похож. Улыбнулся своей затее и целеустремлённо побежал куда-то. А что надумал, кто ж его разберёт.

На следующий день рано утречком мороз свежий, ершистый. Снежинки редкие затаённо вьются над землёй. Явился Вадим на реку с большущим свёртком под мышкой, думал, успеет провернуть затею, пока рыбаки досыпают да раскачаются. Глядь, а по снежку реки от набережной уже вьются свежие цепочки следов. Это кондовые сапожищи с рифлёной подошвой, это валенки, что на два носка и то велики, истоптали белый хрустящий пух. Это бахилы на войлоке, с ремешками да молниями, наследили, оголили голубой лёд. И видит Вадим – посреди реки, сгорбившись, сжавшись, замерли рыбаки. Сколько их будет: раз, два, три, туда, к Тульской, ещё четвёртый мерещится. Рассыпались, разошлись подальше друг от дружки. И ближе к тому берегу, к Липкиному учреждению – ещё один притаился. Эх, вы! Не могли ещё часок похрапеть, второй потянуться да третий обождать. Бранил Вадим рыбаков, а делать нечего, надо задуманное воплощать. Стал он искать, как на реку спуститься, чтобы шею не свернуть и синяками-ссадинами бока не украсить. Бродит по набережной туда-сюда, ни захудалой лестницы, ни потайного какого-нибудь лаза никак не найдёт. Сквозь решётку чугунную глянешь, ещё сильнее хочется со звонким очнувшимся сердцем по ледку пройтись. И хоть бы один из них подсказал, хоть бы намекнул. Сидят все хмырями хмурыми, не шевелятся, будто заснули или замёрзли насмерть. Сжались, под ноги пялятся, а что вокруг творится: страдает ли человек невдалеке, поезд ли шумит на мосту, пёс ли дворовый воет поблизости, самолёт ли калякает небо – до фени им.