Собачий царь

Метался Вадим полчаса по набережной, наконец заметил: цепь в одном месте к решётке привязана, на ней большущее колесо висит. Вот тебе и спуск. Вот тебе и Дайбог. Поистраченные на горькую, разбазаренные на беготню по городу силёнки собрал, через парапет перемахнул, по цепи сполз, на колесо шагнул. Неудобно такие выкрутасы выделывать, когда мышцы обветшали да ещё под мышкой – большущий свёрток. Колесо под ногами ходуном ходит. Вадим кое-как удержался, переступил, опустил сначала одну ногу на лёд, потом вторую. Отцепиться не решается – боязно неизвестности довериться. Непривычно, что под снегом, под скорлупкой наледи упрятана река Москва, притаилась, течёт себе тёмными водами. Сначала брёл неуверенно, зыбко было в его душе: всё озирался, высматривая, за что бы ухватиться, если под ногами нарисуется припорошенная трещина, разинет пасть полынья. Потом освоился, твёрже стал его шаг. К середине реки и думать забыл, где находится, что подо льдом притаилось, всё приглядывал, какие события вокруг происходят. Вон, справа мрачный на вид рыбак в огромной пушистой шапке, что сгодится люлькой для малого дитяти. Скрючился на стуле, лицо обветренное и суровое оборотил куда-то к гавани Кожуховской. Вадим на всякий случай подальше от него прошёл, стороной. Зато худенькому мужичонке в синем арестантском тулупе всё же не удержался, заглянул через плечо: заметил три тонкие удочки, лесы, что в лунки тянулись, и раскрытый пластмассовый ящик для снастей и улова. Больше ничего не успел ухватить – мужичонка обернулся на хруст, брови сдвинул, мол, иди-ка своей дорогой, не мельтеши за спиной. Беретку дряблую да выцветшую на уши натянул, уселся поудобнее, поискал, как теплее будет сжаться, и снова замер. Словно околдовали его. Ну и пускай сидит.

Выбрал Вадим место просторное, усыпанное нетронутым снежком, ближе к тому берегу. Пригляделся, как рыбаки его вторжение восприняли, да только они по сторонам не глядят. Каждый в свою прорубь уставился, сидят, закутанные кто в пуховик, кто в тулуп, не ворочаются даже. Гукнул он тогда для задора, ухмыльнулся и стал на снежке свёрток раскатывать, чтоб как раз перед окнами конторы материя расстилалась, Липкины блудливые глазёнки мозолила. А материя та ещё вчера была старой простынёй, зато сегодня на ней синей краской было намазано: «Липка! Выходи, надо поговорить». Разложил Вадим послание на снежке, сам в стороне притопывает, приплясывает, думать забыл, что под ним тёмная, посеребрённая глубина, которой три раза в человечий рост будет. Надо ли пустозвонить, что много ожидал он от своей затеи. Хотел Липку выловить, на чистую воду вывести. Думал, как угорелая прибежит девка, начнётся разбирательство. А там дальше поглядим, что наклюнется, как пойдёт.

Поджидает Вадим на холоде, уже и сам нахохлился, как рыбак: не греет одежонка, ураган бородатый в щёлочки заползает, кусается, прохватывает до костей. У Липки, видно, сегодня работы много, ещё к окну заветному не подошла или начальник отправил в город за бумагами. Час прошёл, второй просвистел – небо ясное как око, ветрище свирепый норовит шапку отнять, рыбаки сидят неподвижно, как тюки, на лёд сброшенные. Только не унывает Вадим, очень у него весело на душе. Ещё час ликует, дожидается, а толку – чуть. Здание стеклянное окнами на солнце поблёскивает, по небу облачка пушные снуют.

Потом ещё один запоздалый рыбак явился. С большим рюкзачищем. Сноровисто перемахнул через парапет набережной, с колеса умело соскользнул. По льду шёл важно, будто он тут самый главный, окончательный и заядлый рыбарь. Остановился поодаль, рюкзачище скинул, потоптался на одном месте, что-то выискивая на снегу. Потом этот самый «рыбарь-главарь», как его Вадим про себя с ухмылкой обозвал, буравчик крутил чинно, снасть распаковывал степенно, голыми руками без рукавиц распутывал леску, словно нет никакого ветра и мороза тоже не наблюдается. Скамейку разложил, уселся, нахохлился, примкнул к местности, влился в окоём. И снова всё застыло.

Уже за полдень перевалило, тучи неведомо откуда сползлись, застелили небо мешковинами, стало пасмурно. Подумалось Вадиму, что не помешало бы сейчас пообедать. Оно ведь ухи, каши гречневой, кулебяки мясной, сосиски бумажной или чего пожирней хочется всем, независимо от того, что в кармане – копейка или дыра. А тут ещё нависли над головой тучи тяжёлые, будто заиндевелая на морозе шерсть. Чайком согреться потянуло, под одеяло упрятаться захотелось, к печи-батарее повлекло. В миг единый, как Вадима отравили: переменился, угас, надоело на льду ошиваться, ветер зубатый обледенил, от послания перестало кидать в жар. Удаль поутихла, и ждать Липкиного расфуфыренного появления устал он. Нагнулся, тряпицу досадливо скомкал, деловой, хмурый, как все, чья сеть без улова осталась, как тот, кто зря на реке околачивался да с пустыми руками домой плетётся.