Смерть в Персии

В комнате Рихарда всё еще сидели Барбара и молодой Хейнс, ее земляк. Хейнс был уже слегка пьян. Они горячо спорили о Рузвельте и его «Национальной администрации восстановления» (NRA); Хейнсу нечего было возразить на ловкие и лаконично сформулированные аргументы Барбары. Он пытался играть роль скептика, она возражала своим низким и строгим голосом.

– Куда мы придем, – говорила она, – даже если такие молодые люди, как вы, не интересуются будущим? Мы все должны болеть душой за будущее, за наше американское будущее. И поэтому Рузвельт протянул нам всем руку, нам нужно только захотеть! Тогда, в офисе, мы работали день и ночь, а во время ланча сидели вместе и говорили. Потому что надо говорить друг с другом о таких вещах, нужно понимать, в чем дело, нужно быть разумным!

– А какой от этого всего прок, – спросил Хейнс, откинув голову на спинку стула, – к чему мне знать, что проблему негров невозможно решить и что в Америке куча проблем, с которыми не могут справиться лучшие умы? Какой во всём этом прок?

– Если бы вы знали, – страстно воскликнула Барбара, – как это было ужасно, когда NRA рухнула! Мы же все в этом участвовали!

Хейнс сонно улыбнулся:

– Вот видишь!

– А вот ты, – спросила она, – ты занимаешься ахеменидскими дворцами в Персии («in this rotten country») и думаешь, что сможешь остаться в стороне? Полагаешь, что это тебя не касается?

Он промолчал. Вмешался Рихард, стоявший рядом со мной у двери.

– Что вы знаете о Персии, – сказал он, – к тому же Хейнс – архитектор, как и я, для нас поучительно и интересно заниматься ахеменидскими дворцами!

Барбара быстро повернула свою красивую голову.

– А-а, это вы, – сказала она, – а у нас, кажется, как раз закончилась выпивка! – Она подняла пустой стакан.

Мы подбросили монетку, серебряный иранский туман, чтобы определить, кто поедет за алкоголем в таверну на сахарной фабрике. Я отправилась с Рихардом, которому выпал жребий.

Сахарная фабрика находилась внизу, на равнине. Мы увидели ее огни, когда выехали от террасы на дорогу в Шираз. Ветер нес перед машиной поднимаемую нами пыль, свет фар пробивался сквозь нее как через густой туман. Рихард сидел за рулем. Хотя бы он не был пьян.

– Спасибо, что поехала со мной, – сказал он.

– Раньше бывало, – сказала я, – что мы ехали вместе всю ночь. За реку, в Накш-и Рустам, и даже в Исфахан.

– Раньше, – сказал Рихард. Он смотрел вперед, ершистый, как все одинокие люди.

– Не так уж давно это было, – сказала я, помедлив. Это было всего год назад, но мне самой казалось, что прошла вечность.

Рихард смотрел вперед.

– Уже подъезжаем, – сказал он.

Перед нами была стена тумана, освещаемая желтым светом фар.

– Я бы хотела, – сказала я, – снова поехать в Накш-и Рустам, как тогда.

– Это за рекой.

– Или на край света.

– Мы и так уже на краю света.

Мы въехали на двор сахарной фабрики. Теперь нужно было выйти из машины, пройти к бараку, открыть дверь, выдержать обрушившиеся на нас клубы желтого дыма и внимание множества персидских лиц. За стойкой работал русский.

– Водка есть? – спросил Рихард.

Русский выдал нам две бутылки. Пока мы ждали, у нас было время осмотреться. Тут собрались все отбросы Персии. Перед нами были кочевники, которых то ли выгнали из племени, то ли они сами поддались искушениям другой жизни. Тут сидели луры-беженцы и всевозможные бродяги из разных деревень и городов. Эти люди с удивительно похожими худыми и желтыми лицами, с удивительно вихлявыми фигурами сидели здесь в своей жалкой одежде, которую привозят из Америки и оптом продают в Бушере. Ну а как иначе, ведь прогрессивное правительство запретило традиционную персидскую одежду. Здесь курили опиум. Курильщики опиума сидели в стороне от обычных пьяниц, в углу, у глиняной печи, на которой стоял огромный самовар. Когда европеец спрашивает, что они там делают, ему отвечают: «Это больные люди». Одурманенные сладковатым дымом, они почти всегда голодны; они по-звериному сидят и лежат на своих ковриках и ворчат на чужаков.

Мы заплатили русскому за водку. Снаружи луна освещала песок белым светом. Мы сели в машину, развернулись и поехали обратно. Я сидела рядом с Рихардом, обняв его за плечи. Мы снова были друзьями, как в те времена, что больше не вернуть. Снова долгая, прямая, как стрела, дорога через мерцающую стену тумана, снова появились одинокие колонны Персеполиса на фантастической, парящей террасе, высоко над равниной.

Когда мы вошли в комнату Рихарда, Хейнс сидел там один. Барбара пошла спать, сказал он нам. Мы сели, Рихард открыл бутылку. Хейнс, разговорчивый и пьяный, стал рассказывать о новых планах раскопок крепостных сооружений: теперь работа будет вестись не с ориентацией на старые постройки Персеполиса, с отклонением в тридцать градусов от севера, как во времена профессора, а площадками по десять квадратных метров с ориентацией север-юг – так, мол, будет больше порядка.

– А как же мои планы раскопок? – спросил Рихард.

– А что твои планы? Они же устарели, – дружелюбно ответил Хейнс.

– А публикации профессора?

– Пусть сначала хоть что-то опубликует!

– Он опирался на сдвиг в тридцать градусов.