Смерть в Персии

– Я провожу вас, – сказал этот человек, молча распознавший мой безымянный страх. Страх? Тогда я даже толком не понимала, что это за новое чувство. Потом, когда оно разрослось до исполинских размеров и чуть не погубило меня, я всё поняла. И с тех пор над восхитительным разноцветьем этих просторов, над моими отчасти восторженными, отчасти жуткими воспоминаниями реет, как дымный шлейф, безымянный страх.

Наш сад был на самом деле гранатовым садом некоего богатого перса. Среди низких деревьев расположились наши клумбы, а вдоль дороги протекал мутный ручей с тарантулами. За ним стояла глиняная стена, отделявшая нас от внешнего мира. Но что это был за внешний мир? Облака пыли, караванный путь, отмель, кладбищенская равнина, грифовая равнина, занесенная песком дорога в столицу?

А под песком, как мы знали, спрятаны руины, и мы хотели раскопать все ценные черепки. Но это было дневное занятие, а сейчас была ночь.

Джордж прошел со мной по аллее, по пути к нам присоединились большие пятнистые собаки, что спали у моей кровати и отгоняли крыс.

Галина спала на террасе. Прежде чем отправиться в свою комнату, я взяла со стола керосинку. Джордж пожелал мне спокойной ночи, его доброе рукопожатие успокоило меня на минуту.

– Больше тебе нечего бояться, – сказал он, и луч его фонарика заскользил по ступеням и дальше, вдоль деревьев темного сада.

Иногда мы с ним поднимались на крышу, сидели там и курили. У нас под ногами, вдоль стены сада текла река. Она серебристо мерцала и убегала по равнине в сторону Дамаванда. Можно было смотреть на воду, но это не успокаивало по-настоящему. В этой стране ничто не способно успокоить. И мне всегда казалось, что по серебристой воде вниз по течению плывут мертвые серебристые рыбы кверху брюхом…

Потом я лежала на кровати, надо мною висели балки перекрытия, а между балками торчала солома, рядом со мной мирно сопели пятнистые собаки, поднимавшие на меня глаза, когда я шевелилась. Начиналась ночь сновидений. Стена домика, стена моей комнаты была продолжением стены, окружавшей сад; она защищала от ветра и осенних дождей, но не от звяканья караванных колокольчиков, не от криков погонщиков, переводивших верблюдов через брод, не от медленного журчания серебристой реки. От них не было никакой защиты, и я плакала от тоски по маме.

Как будто меня могла услышать хоть одна живая душа!

Постепенно я это поняла. И так появился страх. Я никогда не смогу одолеть его, никогда не смогу забыть.

Трижды в Персии…

В Персии я пыталась жить всеми возможными способами. Ничего не получилось. И я видела вокруг себя людей, которые тоже не занимались не чем иным, кроме как пытались жить. Они боролись с теми же опасностями, и, пока это были настоящие опасности, всё шло хорошо. Как и я, они преодолевали большие горные дороги, ночевки на затопленных берегах, приступы усталости и отчаяния. Как и я, потом они возвращались в столицу, жили в посольствах, принимали ванну, хорошо ели и долго спали.

Как и я, они думали, что таким образом отдохнут и наберутся сил для новых приключений. Они подхватывали дизентерию и лихорадку, начинали пить, проводить целые недели в унылых тегеранских заведениях с виски, музыкой и танцовщицами. Примерно как в европейских городах. В какой-то момент у них получалось взять себя в руки… но надолго ли? Потому что наступал момент, скрывающий в себе невидимую опасность: не получалось вернуться к моральным принципам, уже ничего не помогало, они не могли обрести себя снова.

У опасности много имен. Иногда она зовется просто тоской по родине, иногда это сухой горный ветер, треплющий нервы, иногда алкоголь, иногда яды пострашнее. Иногда у опасности нет никакого имени, и тогда тебя охватывает безымянный страх.

В течение первых месяцев я путешествовала с новыми друзьями и узнавала страну: Персеполис, Исфахан, сады Шираза, уединенные поселения дервишей на голых скалах, огромные порталы мечетей, бесконечные дороги, еще более бесконечные равнины. Я ездила на машине через перевалы и верхом по горным тропам Эльбурса. Я видела берега Каспийского моря, джунгли и рисовые поля, зебу на штормовом берегу, соломенные крыши под тропическим ливнем, туркменских лесорубов и пастухов, видела большие и пустынные площади провинциальных городов Рашт и Бабул. Я видела богатый Мазандаран, воплощение меланхолии.

Я уехала из Персии через порт Пахлави. Там я провела последний день. Верблюжьи караваны из Табриза несли свои колокольчики по улицам цвета серого тумана. Перед отелем шоферы ждали путешественников, прибывающих из Баку. Во дворе провинциальной гостиницы я встретила мужчину, похожего на усталого искателя приключений из Европы, больного малярией. Он узнал меня; я никак не могла вспомнить, где мы встречались. Он оказался инженером из Дании и представился Шанхайским Вилли.

– Я уезжаю, – сказала я, – и больше не вернусь сюда.

– Все так говорят, – возразил он.