Смерть в Персии

Я не помню, как мы ехали через Бычий лес, где дорога серпантином спускается вниз, и как мы добрались наконец до той равнины, на краю которой, всё еще очень далеко, лежит Персеполис.

Мы увидели в лунном свете его колонны и свернули с дороги, я сразу всё вспомнила, всё узнала и на радостях обняла Барбару.

Когда мы чуть позже отправились на террасу, Рашид уже лежал на раскладушке рядом с машиной и спал.

Это была торжественная лунная ночь в Персеполисе. С террасы, которая висит над равниной, будто на тросах, виднелись горы без подножий, поднимавшиеся из ниоткуда на бесконечно далеком краю равнины. По верхнему краю их темных фигур шла мерцающая серебром полоска, и всё было залито лунным светом: горы, равнина, рельеф царской лестницы. Мир пребывал в состоянии легкого, хрупкого сна, небольшой порыв ветра мог разбудить его. Из-за горы, внутри которой лежат в своих гробницах Ахемениды, поднимались белые облака, скользящие по Млечному Пути, в их движении была какая-то резвость. Они быстро заполнили небосвод, расположились перед его стальной синевой и закрыли луну. Земля погрузилась в тень.

– Всё как раньше, – сказала я.

И мой друг Рихард повторил за мной:

– Ничего не изменилось. Ты ведь помнишь?

Я помнила, помнила такие же ночи, такое же упоение, такую же свободу, такую же печаль, такое же возбуждение из-за такого же сверхчеловеческого, бесстрастного покоя в этом месте. Но тогда было больше чувства защищенности, потому что рядом был человек, который своим умом, своей любовью к далекому прошлому вырвал Персеполис из забвения и сделал его площадкой работы и исследований. Профессора больше не было. Книги из его библиотеки были упакованы в ящики и лежали в Бушире, они ждали отправки в Англию или Америку, туда, куда обычно уезжают оставшиеся без родины. Раньше высокие окна его кабинета светились каждую ночь, теперь же они чернели между каменными столбами гарема Дария, эти столбы удалось поставить на свои места, их соединяли балки с деревянными бычьими головами.

– С профессором иногда было нелегко, – сказал Рихард, – он был таким закрытым, было боязно даже заговорить с ним. А нашу работу он будто и не замечал, он никогда не хвалил нас. Но теперь мне хочется, чтобы он вернулся…

Значит, с тех пор изменилось что-то очень важное.

Большого ученого изгнали с родины, потому что он еврей, а теперь ему пришлось покинуть и вторую родину, крепость царей древних ариев… Я вспомнила, как видный немецкий дипломат сказал мне: «Именно сейчас профессору, как неарийцу, следовало проявлять больше такта!»

– Да, – задумчиво сказал Рихард, – вот она, их подлая логика…

На место профессора пришли молодые американцы, копатели-добровольцы, следопыты; но никто из них не мог разобрать ни одну клинописную надпись.

– Даже если бы они могли, – сказал Рихард, – даже если сюда пришлют компетентных людей, всё равно это уже не то.

Общие знакомые в Тегеране поручили мне примирить Рихарда с новой ситуацией и уговорить его остаться.

– А ты, – спросила я, – ты же не сдашься? Ведь ты здесь нужен.

– Не сдамся? – спросил он. Он стоял на некотором удалении от меня, в тени ворот. Одинокое бородатое божество распростерло над ним свои крылья.

– Ты ведь любишь это место, – сказала я.

Он кивнул.

– Уже четыре года люблю… – ответил он. – И четыре года я не был в Германии… Американцы ненавидят Германию, – продолжил он, – ненавидят, как только могут ненавидеть необразованные люди. Они не знают, что свастика – это не Германия, и они забывают, что профессор тоже немец.

– А ты не можешь объяснить им?

– Я? – спросил он.

– Ты же знаешь правду.

– Нет, не знаю я никакой правды. Все эти годы я тосковал по родине, по той Германии, которой, кажется, больше нет. А то, что там происходит сейчас, нельзя защищать. Совершенно невозможно!

– Да.

– Поэтому мне приходится ежедневно терпеть их ненависть, их презрение и их шутки. Кроме того, моя мама – еврейка.

Я не ответила, пораженная услышанным.

Казалось, Рихард и не ждал ответа. Он помолчал, глядя вверх. Я смотрела на его дерзкое мальчишеское лицо, на выступающую челюсть, морщины на низком, угловатом лбу, густые нахмуренные брови. Потом он медленно подошел ко мне.

– Именно тебе, – сказал он, – не стоит говорить «не сдавайся». Ты же знаешь, что в этой стране нет таких понятий, что это бессмысленно.

– Значит, ты хочешь уехать? – Он кивнул. – И что потом? Собираешься вернуться в Германию?

– Навестить маму. Только для этого.

– А потом?

Он пожал плечами.

– Идем, – сказал он, – остальные ждут.

Мы спустились по лестнице к дому экспедиции.

– Не торопись, – сказала я. – У тебя хватило терпения на четыре года тут, в поле, и за это время ты потерял представление о том, что творится дома.

– Да, я не буду торопиться.

Я очень хотела как-нибудь приободрить его. Но мои слова о терпении вряд ли могли послужить ему утешением, нетерпение уже смогло оторвать его от Персеполиса. И тем самым спасти от этой страны.

– Ты же понимаешь, что я не могу тут оставаться, – сказал Рихард, когда мы уже стояли у дверей его комнаты.

– Да, – сказала я, – тебе нельзя тут оставаться.