Смерть в Персии

Вечером, когда солнце уже готово погаснуть, вдалеке, среди деревьев оазиса, еще виднеется золотой купол Шах Абдал-Азима, огонек надежды посреди тоскливой пустоты. Но тот, кто в этот «мертвый час» оказывается на дороге между городами, беззащитен перед лицом окружающей его смерти, и он, того и гляди, зароется лицом в пыль и заснет, как замерзающий в снегу.

Иногда вдалеке виднеются стаи черных грифов, сидящих на земле; они замерли в ожидании, их голые шеи такого же красновато-желтого цвета, что и песок. Сначала ты замечаешь одну стаю и пугаешься; но вот стай уже много, они множатся, как в кошмарном сне. Вскоре уже вся сумеречная равнина покрыта ими, а по ту сторону дороги нет ничего, кроме могил и закутанных в черное женщин, снующих между мертвыми и демонстрирующих скорбь. Это не менее жуткое зрелище, и нет никакого смысла отводить взгляд от одного ужаса, чтобы увидеть другой.

По краю кладбища – если оно не бесконечно – идут верблюды, из Тегерана в Варамин ведет один из древнейших караванных путей Персии, мимо Арсакии, совсем рядом с нашим экспедиционным домиком, через брод у ворот и вдоль длинной стены нашего сада. Поэтому долгие ночи в Арсакии были наполнены звуками верблюжьих колокольчиков; этот звук – один из тех, что лучше всего сохранились в памяти. Эти колокольчики свисают по бокам у верблюда либо болтаются на шее. Это очень чужой звук, и даже когда он уже еле слышен, он так же печален.

Похожий колокольчик будил нас ранним утром. Вскакивали собаки, обычно спавшие на соломенном коврике рядом с моей кроватью. Так начинался новый день. Я едва успевала надеть штаны, рубашку и кожаную безрукавку. В дверях появлялась Галина, пожилая русская женщина, со стаканом чая в руке. «Drink, my child», – говорила она. Она не называла меня иначе, как «моя детка», а когда я год спустя вернулась в Арсакию, она со слезами обняла меня. Поговаривали, что до того, как она стала служанкой в Арсакии, у нее был свой бордель в Тегеране. Ну и что, она была доброй и ласковой, и я жалела ее. Она часто говорила мне, что вечерами молится за меня. А я нуждалась в этом.

В жаркие месяцы колокольчик звонил в четыре утра, осенью в пять. Предрассветный полумрак осенних дней был продолжением ночи. По бледному небу проходили удивительные цветовые переливы. Мы отправлялись в грузовике на раскопки, там наши рабочие совершали утреннюю молитву, обратившись к востоку. Иногда было чертовски холодно, но в восемь часов, когда колокольчик звал на завтрак, солнце уже освещало палатку, и во время еды мы снимали безрукавки. Время до полудня на раскопках тянулось долго, день был короток. В музее было уже темно, когда мы, сидя на табуретках, разбирали находки и заносили номера в каталоги.

Рядом со мной сидел Джордж, он был моим лучшим другом. Потом рабочих уволили, и мы целыми днями сидели в музее и «доделывали» нашу работу. Работы было много. Ван начинал пить еще днем, а потом вечером сидел за своим кульманом. В результате все мы привыкли работать после ужина. У каждого была своя керосиновая лампа рядом с рабочим местом. Я печатала карточки для каталога. У Джорджа рядом со мной была более сложная и более научная задача: он изучал под микроскопом монеты. Перед директором на столе громоздилась куча находок, он делал записи в каталоге, а я переносила их краткое содержание на карточки. Директором был трудолюбивый немец; он мало пил, ничего не читал и много работал. Его жена, молодая американка, иногда заходила в музей и приносила водку. Мы, озябнув, пили во время работы. Так проходили долгие вечера.

Джордж провожал меня через гранатовый сад до моей комнаты. Мы не говорили об этом, но он знал, что я боюсь. Это был беспричинный и непонятный страх. Я бывала одна и в более опасных переделках, чем прогулка по саду, принадлежащему американской экспедиции и окруженному высокой глиняной стеной. Поэтому Бибенский, русский, никак не мог понять, чего я боюсь, ведь он считал меня смелой девушкой.

Вечерами, после работы, я иногда сидела в его бараке и мы вместе курили гашиш. Мы сидели на полу из утрамбованной глины, прислонившись спиной к стене, иногда он давал мне подушку или попону, иногда забывал. Его слуга набивал нам трубки: сначала кусочек желтоватой, глинистой субстанции, потом слой табака. Бибенский – тощий, скуластый, с лихорадочно горящими светлыми глазами – делал глубокие затяжки. У меня так не получалось, я начинала задыхаться и кашлять. Слуга Хасан, пятнадцатилетний мальчик, смотрел на эти попытки и улыбался. Русский встал передо мной на колени, открыл рот, глубоко вдохнул и заставил меня повторить за ним. Я дышала вместе с ним, кашляя, пока у меня не закружилась голова.

– Так ты никогда не научишься, – сказал он.

– Пойду лучше спать, – сказала я и вышла в сад. Там было тихо… Но у дверей музея, в тени, стоял Джордж.