Смех Циклопа

Мизансцена: огромный неподвижный толстяк, смотрящий в никуда, маленькая женщина, надрывающаяся в крике. И чей-то неукротимый хохот в глубине зала.

Это тройственное исполнение не оставляет зал равнодушным. Камеры показывают крупным планом Лукрецию.

Копящийся в туче дождь не может не пролиться. То же и в зале: смеющемуся начинают вторить еще двое.

Не могут сдержаться еще несколько человек, теперь уже в первом ряду: они нервно хихикают, как фыркают перед стартом лошадки, словно ожидая отмашки, чтобы расхохотаться во все горло.

Волю своему веселью дают уже два десятка человек.

Дальше происходит чудо – настоящий ливень смеха.

На протяжении нескончаемых секунд гремит дружный смех. Публика смеется над собой, над своей способностью смеяться без причины. Два клоуна на сцене при этом остаются без движения: один успешно имитирует соляной столб, другой захлебывается криком.

Не знаю, что со мной.

Не знаю, что с ними.

Зал смеется все громче.

Она знает, что ассистент кричит им из-за кулис непотребства, но не обращает на это внимания.

Лица в первом ряду раскраснелись от смеха, некоторые показывают на клоунов пальцем, приглашая своих соседей в свидетели всей этой нелепости.

Как же их уродует смех! Лица искажены и плывут, как расплавленный пластилин.

Крик продолжается, смех тоже.

Секунды скрежещут, как зубья несмазанного механизма.

Люди напротив хохочут, даже телеоператор не выдерживает и снимает очки, чтобы вытереть слезы.

Наконец она, задохнувшись, умолкает. Зал поступает так же.

Она икает и ударяется в рев.

Грандиозный триумф! Все вскакивают и рукоплещут волнующему представлению.

Вот чего ждала от меня вселенная с момента моего рождения: крика и слез.

Я обманывала ожидания всех вокруг тем, что забывала разораться и разреветься перед ними. Я делала это тайком, но на людях – никогда.

Потому меня и считают «суровой и бессердечной».

Раз уж я родилась, то должна была задышать, чтобы выжить. С тех пор у меня привычка дышать, так я выживаю. Но я обошлась без вопля ликования, издаваемого всеми людьми в момент начала великого жизненного приключения.

Это – «спасибо» новорожденного.

Крик младенца, счастливого оттого, что родился.

Крик, означающий «ОХ, КАК Я ДОВОЛЕН, ЧТО ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ, ЧТО ЖИВУ, ЧТО ВЫ – МОИ РОДИТЕЛИ!»

Этот крик я издаю только сейчас, все это чувствуют, отсюда их облегчение, их смех.

Некоторые никак не отсмеются.

Исидор по-прежнему неподвижен. Но Лукреция утратила непроницаемость, из ее глаз струится влага.

Наконец-то их заслоняют два спасительных щита: это сходятся половинки красного бархатного занавеса.

Они слышат гром неумолчных аплодисментов.

Ассистент, недавно клявший их на чем свет стоит, теперь рассыпается в поздравлениях.

Получилось! Черт возьми, получилось! Я рассмешила толпу! Я сделала это!

На фоне красного бархата появляется конферансье Стефан Крауз. Покашляв, он обращается к постепенно стихающему залу:

– Что ж, порой юмор – это молчание. Это как у Моцарта: тишина, следующая за скетчем Дариуса, – это снова Дариус. Но тишины оказалось мало, и Ванесса сумела сказать свое слово. То был крик боли, поток слез, вызванный уходом нашего друга Дариуса.

Зрители опять не жалеют ладоней.

– Все мы дали высокую оценку их новому прочтению скетча «Стриптиз». Что может быть строже полного отказа от игры и простого горестного воя? Как я уже говорил, раньше вы были лишены удовольствия смотреть на Давида и Ванессу, этот комический дуэт специально прилетел из Квебека, чтобы отдать дань памяти Дариусу Великому. Поприветствуем их еще сердечнее!

Гремит единодушная овация.

Исидор и Лукреция никак не выйдут из столбняка, так им легче пережить это страшное мгновение. Сердца у обоих готовы выскочить из грудной клетки, оба задыхаются.

Лукреция хватает и сильно стискивает руку Исидора.

– Я думал, что сейчас умру, – признается без затей он.

А мне показалось, что это рождение.

– Американский комик Энди Кауфман так уже пробовал в семидесятых: минута полного молчания, без слов и мимики. У него получилось. В такой обстановке это был единственный выход, – лепечет Исидор как в бреду.