Смех Циклопа

Двое клоунов на сцене, один высокий и толстый, другой маленький и щуплый, стоят, стиснув зубы и не проявляя никаких чувств.

В больничной палате, в день моего рождения, моя собственная мать, наверное, считала меня жалкой, заслуживающей пощечин, и переживала, что нельзя наказывать ребенка уже в первые секунды его жизни.

А Я ЗАСЛУЖИВАЛА НАКАЗАНИЯ.

Хорошего шлепка, который научил бы меня приличиям: родилась – изволь сказать «здравствуйте, спасибо, пожалуйста».

Здравствуй, вселенная.

Спасибо, жизнь.

Спасибо родителям, что меня зачали.

Спасибо матери, что носила меня девять месяцев и превращалась из-за меня из красотки во что-то бесформенное.

Спасибо матери за то, что терпела головокружение, обмороки, отяжелевшие груди, и все по моей вине.

Спасибо акушеркам, что извлекли меня из липкой утробы, с моими узкими плечиками, с большой головой, с вывернутыми коленками и с ручками как у разломанной марионетки.

Спасибо матери, что вынесла боль моего появления на свет.

Но я, такая неблагодарная, ничего этого не сказала.

Потому, видать, она меня потом и бросила. Мой отец тоже был, наверное, там, среди смотревших на меня людей, тоже ждал, что я что-то сделаю, и был разочарован тем, что я этого не делала.

В зале, за кулисами, за телекамерами, на сцене уже безраздельно властвует тревога. Ничто не может ее ослабить. 5, 10, 20 секунд безмолвия. Каждая секунда растягивается на много минут.

– Чего вы ждете? Говорите текст и раздевайтесь! – подсказывает паническим шепотом ассистент.

Но двое загримированных в клоунов журналистов по-прежнему в параличе.

Чего все они ждали от меня, только что народившейся? ЧЕГО? Что я забыла сделать? Почему я всех их разочаровала в первые же мгновения существования?

Минуты стали часами.

Ручейки пота у нее на шее сливаются в широкий поток.

Теперь понятно, почему за выступление на сцене платят так много. Это тяжелейшее испытание. Все эти жадные глаза… И как он мерзок, страх не суметь рассмешить!

Дариусу Возняку тоже, наверное, знаком был этот тошнотворный мандраж, и он компенсировал его наркотиками, насилием.

Часы становятся годами. В ее голове проносятся картинки из жизни, от появления на свет до выхода на публику в «Олимпии». Она видит лица акушерок, похоть на лице Мари-Анж, удивление не узнающей ее Тенардье, черные круги объективов и красные диоды над ними, каких-то раздосадованных людей – она подозревает, что это ее родители… Внезапно кое-кого осеняет. Некто в белой маске хватает ее за ноги, ставит на голову, отвешивает ей шлепок.

Поделом мне, так и надо поступать со зловредными младенцами, не обученными приличиям и не ведающими, как себя вести.

Так всегда и надо со мной обращаться, раз я всех разочаровываю.

Потому родители от меня и отказались.

Ей устроили заслуженную взбучку. Ее наказывали и продолжают наказывать за неподобающее поведение.

Неожиданно для себя самой Лукреция оглашает зал «Олимпии» истошным визгом.

Исидор остается безучастным.

Лукреция Немрод не перестает визжать.

Смятение в зале достигает апогея, оно как набухшая черная туча, готовая пролиться дождем. И вдруг где-то в задних рядах раздается смех.

Наверное, первозданный вопль со сцены напомнил зрителю его собственный крик при рождении. Его смех превращается в приступ безудержного хохота. Остальной зал пока что безмолвствует.