Синева

И еще я оплакивал себя. Собственную неприкаянность. Голос, порой срывавшийся на крик. То, что я вечно возвращался домой поздно. Я плакал, потому что однажды забыл забрать Лу у няни. Потому что так и не прибил в прихожей крючок для ключей. Потому что меня, бывало, заносило на поворотах. Я оплакивал то, что когда-то было жизнью, и то, как ее у меня отобрали.

И плача, я не в силах был больше подавлять воспоминания о том дне. Дне, когда Анна с Огюстом исчезли.

Анна хотела, чтобы мы уехали. Каждый день об этом твердила. В Аржелесе не осталось почти никого из наших знакомых. Ей хотелось поехать на север, и она показывала мне фотографии лагеря в Тембо. Там мы будем в безопасности, говорила она, и оттуда сможем поехать дальше.

Улицы пустели. Магазины закрывались. Едой мы запаслись, но наши запасы грозили вот-вот закончиться.

Тем не менее уезжать мне было нельзя. На нас – тех, кто работал на опреснительной станции, – лежала ответственность. Мы говорили так друг другу, и то же самое я сказал ей.

И у нас была вода, сколько понадобится, а пока есть вода, ничто не страшно.

Однако многие уезжали, в том числе и те, кто работал вместе со мной. В конце концов на станции остались лишь мы с Тома, начальником.

Электричество появлялось и отключалось, причем с каждым разом его не было все дольше. А без электричества ничего не произведешь.

Тома смеялся – мол, какую кашу мы, люди, заварили. Изначально именно угольные электростанции стали одним из факторов, которые привели к глобальному потеплению и нехватке воды, а теперь нам нужно больше электричества, чтобы производить воду.

Тома над такими штуками смеялся. Его вообще многое смешило. Даже когда из-за перегрузки системы срабатывали предохранители – он и тогда смеялся. Они такие же древние, как я, усмехался он.

А вот Анна смеяться перестала. Она плакала, когда я приходил с работы. Она вздрагивала от малейшего шума. И целыми днями сидела на крошечном балкончике. Вечно настороже. Будто предчувствовала что-то.

Хотя мы, наверное, оба знали: что-то произойдет.

Я как раз только пообедал. Перекусил на работе клеклым круассаном, который вытащил из морозилки на кухне. Больше в морозилке ничего не осталось, и я ее выключил. Однако из розетки провод вытаскивать не стал. На вкус круассан отдавал плесенью. Намазать его мне было нечем. Во рту поселился вкус плесени.

Я пошел выносить мусор – в тот день была моя очередь. Мы чередовались. Уборщик, алжирский беженец, поселившийся в Аржелесе задолго до последней пятилетней засухи, много недель как уволился. Он не понимал, как у нас хватило смелости остаться. Много лет назад он уже вынужден был спасаться от засухи.

Мешок с мусором был полон лишь наполовину. Еды на выброс почти не было – мы съедали все до крошки. Мусорные баки стояли на порядочном расстоянии от опреснительной станции, аж на шоссе. На жаре они воняли – мусор уже несколько месяцев не вывозили.

Мусорный мешок я сжимал левой рукой, сжимал белый, завязанный в узел пластик. Я нес его. И тут почуял запах.

Я обернулся. Сперва увидел легкий дымок, который тянулся к небу. Скорее дымку.

Но он очень скоро сгустился.

А потом появился огонь. Небольшие языки пламени облизывали опреснительную станцию.

Лишь тогда я сдвинулся с места. Тома, мелькнуло у меня в голове, он со мной не обедает. Жует на ходу, не отвлекаясь от работы.

В последний раз я видел его перед панелью управления. Он сказал, что-то сломалось, что-то вышло из строя, похоже, перегрузка, какой-то механизм барахлит. Но он собирался все выяснить и уладить, как оно обычно и бывало.

Я бросился назад, к станции. Оттуда валил дым – в небо и мне в лицо. Все больше дыма. Ядовитого. А там, внутри, Тома.

Лишь сейчас я выпустил из рук мешок с мусором.

Я бежал, но пожар расползался быстрее. Пламя охватило главный вход.

Я метнулся к задней двери, но она оказалась заперта.

Вернулся к главному входу. И остановился. Время шло.

Пламя наступало. На землю, словно снег, уже падал пепел. И на меня тоже.

Вода. Вода. Нужна вода. Шланг.

В эту секунду сзади послышался крик:

– Давид!

Я обернулся. Это была Анна. На руках она держала Огюста, а за ее спиной маячила Лу. Они, наверное, выбежали из дома, едва почуяв запах гари.

Из глаз у нее текли слезы.

– Давид! Подожди! – закричала она.

– Мне надо внутрь! – крикнул я в ответ. – Надо найти Тома!

– Нет! – возразила она. – Нет!

Один прыжок – и она очутилась возле меня.

– Ты туда не пойдешь!

– Я должен! Там Тома!

И тогда она сунула мне в руки Огюста. Подняла малыша и заставила меня взять его.

Сама же Анна подняла Лу, и та уткнулась ей в плечо. Я услышал, что она плачет.

– Бежим, – сказала Анна, – ты что, не понимаешь? Уезжаем отсюда!

Я держал на руках Огюста. Ничего не понимая, он улыбался мне. Улыбался четырьмя белыми зубами. Я тоже ничего не понимаю, подумал я, я тоже.

– Давид! – окликнула меня Анна.

– Он все сильнее, – проговорила Лу.

Я обернулся к зданию.

Пожар превратился в яростную, всепожирающую пасть.

Искры разлетались во все стороны, поджигая растущую на дюнах сухую траву.

И высохшие деревья за станцией.