Синева

Время от времени я останавливался. Впрочем, ни разу не присел. Стоял, отдувался, а передохнув, чувствуя, что сил прибавилось, шагал дальше.

Я заглядывал в каждый дом, мимо которого шел, клал Лу где-нибудь в тени и принимался искать. Кое-где я нашел еду, а вот воду – только в одном месте, в баке, на самом дне. Перелил воду в старые пластиковые бутылки и спрятал их в рюкзак.

Рюкзак потяжелел, но терпимо.

Иногда Лу просыпалась. Ничего не говоря, она сонно моргала, однако на меня не смотрела.

Яхта ждала нас посредине канала, корыто надежно держало ее. Возле борта, словно приветствуя нас, стояла лестница. Мы можем остаться здесь, думал я. Прокипятим воду, которая осталась в баке. Если прокипятить и процедить, она наверняка станет питьевой.

Останемся тут, Лу и я, будем играть. Заиграемся – и все остальное забудем.

Я это умею. Наверное, это единственное мое умение.

Уложив Лу на землю возле яхты, я осторожно погладил ее по голове.

– Лу? Лу… Просыпайся, наверх я тебя не затащу.

Наконец она проснулась. Поднялась на ноги и покачнулась. Я обнял ее, мне хотелось выжать из нее воспоминания прошлой ночи, пламя, Франсиса, подхватившего ее на руки.

Только Лу в ответ обнимать меня не спешила, стояла неподвижно. В конце концов я разжал руки. Она по-прежнему не двигалась. И смотрела на меня.

– Давай в лагерь вернемся, – проговорила она.

Я не ответил. Лу, похоже, решила, что туда, возможно, придут Огюст с Анной.

– Давай прямо сейчас вернемся, – повторила она.

– Пить хочешь? У меня вода есть. Вот.

– Не хочу.

– Маму с Огюстом мы обязательно найдем, – сказал я, – но нам надо отдохнуть немного. Поживем тут чуть-чуть.

– Нет.

– Ты поспи еще. Прямо на яхте и поспи.

– Надо проверить, как там все остальные.

– Остальные?

– Маргерита. И Франсис. И еще другие, – в ее тихом голосе звучало упрямство, – пошли, папа. Давай, пошли.

Она развернулась и сделала несколько шагов. С трудом, но решительно подняв голову, она шагала вверх, к берегу канала.

– Лу?

– Папа, надо вернуться.

Выбравшись на тропинку между деревьями, она ускорила шаг.

– Лу, нет.

Я бросился за ней.

– Я пойду обратно, – упорствовала она.

– Обратно нам нельзя.

– Можно!

Я потянул ее к себе, хотел удержать, но она вырвалась.

Надо же, какая сильная, я и не подозревал, что в ней столько сил, столько упрямства.

Я снова схватил ее, однако Лу принялась отбиваться, она царапалась, кричала, кусалась. Сперва молча. Лишь сопела, взвизгивала и стонала, когда особенно пыжилась.

А потом и слова посыпались. Все, каких она успела набраться. Многие я и прежде слыхал, но были и новые. Придурок! Уродец! Ушлепок!

Держал я крепко, сил не жалел, проявлял отцовскую стойкость, от которой мне и самому сделалось мерзко. Прежде я ее так не удерживал. Обращаться так с собственным ребенком – это же считается издевательством? Или как?

Я стиснул ее. Сильнее. Сильнее. Лу кричала – все отчаяннее. И наконец:

– Ненавижу тебя! Чтоб ты умер! Как Огюст! Как мама!

И тогда я отпустил ее.

Разжал руки так резко, что она упала. Ее тельце со стуком шлепнулось на землю.

Тяжело дыша, Лу сидела на земле. Глаза были закрыты волосами, поэтому лица ее я не видел. Решил было, что она плачет, но Лу не всхлипывала. Только громко дышала, все медленнее и медленнее.

Я мог бы заорать. Завопить. Возразить. Огрызнуться. Поставить ее на место. Заявить, что она напридумывала. Или утешить ее. Сказать, что так думать нельзя. Дать ей надежду.

Но я ничего не сказал. Говорить больше было нечего. Лу уже все сказала.

Наконец она поднялась. Отвернулась. И пошла.

Впрочем, ушла она недалеко – знала, что я за ней не иду.

Сделала всего несколько шагов, зашла в лес, в тень.

Там она уселась и поджала ноги.

– Лу?

– Вали отсюда. На свою лодку дебильную.

И я развернулся. И сделал, как она сказала. Потому что Лу не бросит меня, что бы я ни сделал. Она ребенок, она не сможет меня бросить. Спрятаться ненадолго за деревьями – разве что на это у нее смелости хватит. Я точно знал, что она меня не бросит, – вот что хуже всего. Несправедливо так, что хуже не бывает.

Я забрался на лодку. Залез на форпик.

Открыл в крыше люк, впустив внутрь воздух. Слабое дуновение.

Лег на койку. Шерстяной матрас покалывал кожу.

И заплакал.

Заплакал.

Оплакивал то, что у меня когда-то было.

Тесную квартирку возле причала. Душные, жаркие комнаты. Узенькую кухню со шкафчиками, где вечно все валялось вперемешку.

Раскладной диван, на котором мы ссорились и занимались любовью.

Маму, папу, Алису.

Анну, ее глаза и губы, смеющиеся, сердито поджатые. Я оплакивал ее тело, ямочку между ключицами, бедра, грудь, все, во что мне хотелось зарыться.

Оплакивал Огюста, Господи, как же я его оплакивал.

Малыш наш, его воркующий лепет, совершенно неповторимый. Кашу, которую он выплевывал, и то, как он в такие моменты смеялся. Животик, маленький пупок, поглядывающий на мир. Даже его подгузники – я и их оплакивал, хотя раньше терпеть не мог их менять.