Я могла бы отправиться с ним на его яхту, мне ничто не мешает. Возможно, яхта у него такая же нарядная и выдержанная в морском стиле, как и сам он, темно-синяя, в полоску, с блестящей латунной отделкой, потрепанная штормами лишь в тех местах, где полагается; возможно, большая, сорокапятифутовый «Халлберг-Расси», стильное клише, кипенно-белая со снобской синей каймой, с кроватью вдвое шире моей, хорошими матрасами, чистым постельным бельем. Чужое тело прижимается к моему, чужое тепло…
Ну уж нет. Что еще за глупости? Нагота, смущение, неловкость, конфуз, может, у него волосы растут, где не следует, – по крайней мере, у меня-то точно растут, может, запах у него чужой, незнакомый, может, в конце концов он сочтет меня чересчур потасканной, видавшей виды, со всеми моими царапинами, болячками и синяками.
Но у него-то тоже царапины есть? Впрочем, о них он, скорее всего, вообще не думает, он же мужчина, вот так, нейтрально-положительно. Французское les hommes и английское men означает и мужчин, и людей. А вот я – обратное: любое определение женщины предполагает ограничение.
Я осушила бокал, встала, расплатилась у стойки и на секунду замерла. Надо ли сказать ему что-нибудь, может, обругать? Нет, на это у меня нет сил, для злости я чересчур стара, уж слишком часто меня пытались спасти.
Магнус тоже все меня спасал – тогда, со снеговиком, и потом, на празднике. Возможно, мы и сошлись только благодаря тому впечатлению, ведь в тринадцать лет он повел себя, как взрослый. Он, наверное, снова пытался воссоздать тот свой образ и, наверное, старался нащупать во мне прежнюю беспомощность.
Или же именно я – я построила на этом наши отношения, искала его прежнего? Воспоминания – штука ненадежная, знаю, они меняются так же часто, как выдумки. Но какими бы они ни были, строить на них жизнь не стоило. Магнус был всего лишь перерывом, перерывом в том, что на самом деле представляю собой я. Сомневаться в этом нельзя – чему вообще тогда верить, если ставишь под сомнение историю собственной жизни?
Я отперла яхту и вошла в салон, забитый упаковками со льдом. Хотела было присесть, но места не нашла, снова вернулась в рубку, здесь влажно, на сиденьях капли воды, вечер прохладный, и мне захотелось назад, в салон.
Я снова спустилась вниз и ухватила упаковку льда. Можно уложить их на палубе, мачту завтра все равно снимать на время прохождения канала, значит, пускай лежат себе на палубе, волн нет и штормов, грозящих смыть лед за борт, – тоже.
Я чувствую под ладонями гладкий пластик, но открыть не решаюсь, вдруг все уже растаяло, вдруг никакого льда больше нету… И неужели я и впрямь сдавать начала, вдруг я не осилю, не хватит сил, неужто я чересчур старая и неповоротливая, неужто подрастеряла весь свой гнев, который мне сейчас требуется?
Нет-нет, ничего я не подрастеряла, и даже если лед растает, пускай – я тогда вылью его Магнусу во двор, льду все равно суждено растаять, рано или поздно, как все однажды растает, так я и скажу, так и крикну ему.
Весь лед растает.
Давид
Я проснулся с первыми лучами солнца. Оно высасывало из меня влагу, хотя было лишь раннее утро. Вкус пыли во рту, пересохшем так, что даже язык онемел. И еще вкус пожара. От меня воняло, как от куска копченого мяса.
Я лежал, прижавшись щекой к земле. К растрескавшейся почве. Я видел на ней царапины, делавшие ее похожей на старческую кожу. Высохшие кустики травы по-прежнему не давали земле развалиться, но вскоре и они превратятся в пыль. И то, что когда-то было плодородной почвой, сдует ветром.
Я встал. Рядом валялось брошенное кем-то ведро, а в нем на дне я увидел каплю грязной воды. Грязная вода, пить грязную воду нельзя.
Но я не удержался. Вылил ее себе в рот. Во рту появилась слюна. И вкус – может, мой собственный, а может, от воды. Мерзкий, словно отравленный.
Я вернулся в ангар и собрал вещи: одежду, немного еды, которую я берег. И быстро сложил все в рюкзак. Старался не шуметь. Маргерита спала на моей койке, крепко и беззвучно.
Каждый раз, когда я склонялся над рюкзаком, в голове у меня бухало, а к горлу подкатывала тошнота. Но положить этому конец я не пытался. Это были желанные тошнота и головная боль. Я их заслужил.
Я закинул за плечи рюкзак и поднял Лу.
Наконец-то я сам понесу собственную дочь.
Сегодня свою дочь я понесу сам. Вчера мне тоже надо было ее нести.
И сына, Огюста, на руки следовало взять мне. Именно я должен был его нести. Для Анны он оказался чересчур тяжелым. Она, наверное, споткнулась… Он был чересчур тяжелым.
Нет.
Хватит, сейчас – Лу. Ребенок у меня на руках. Она живая. Она здесь. И я готов ее на край света нести.
Возле входа никого не было. Место, когда-то бывшее лагерем, больше никто не охранял.
Я не оглядывался. Не смотрел на сожженную землю, на спящих, тех, кого по пробуждении ждет жажда. Жажда и пламя, от которых они бежали, но которые догнали их.
Шел я медленно – за плечами болтался рюкзак, на руках спала Лу. Мне было одновременно и тяжело, и легко.