Синее море

И л л и ч е в с к и й (продолжая). Нынче все упражняются в торжественном роде, и многие весьма удачно. Я тоже упражняюсь. Сочинил оду «На взятие Парижа».

Б а к у н и н а. Я люблю в торжественном роде. И сами написали? Прочитайте. Это, наверно, так интересно…

Ушли. Из-за «Грибка» показываются  П у ш к и н  и  Д е л ь в и г.

П у ш к и н (восторженным шепотом). Она!

Г о р ч а к о в (выскакивает, вальсируя). Пушкин! Ах, что за бал! Какие гусары! Какие дамы! (Притворяясь залихватски пьяным.) Представь, я достал у хромоногого Зернова рому и выпил! Кружится голова! Полно видений! Идемте! Мудрецы! Мы раздобудем еще!

П у ш к и н (в сторону ушедшей Бакуниной). Дельвиг! Он уже читает ей стихи!

Г о р ч а к о в. Идем, брат! Брось!

П у ш к и н (в отчаянии). Руку! Где твой ром?

Г о р ч а к о в. И — по-гусарски. С гоголь-моголем!

П у ш к и н. По-гусарски! По-гусарски!

Уходят. Появляется  К ю х е л ь б е к е р.

К ю х е л ь б е к е р. Она светла, как Ора! Она легка, как Ириса! У нее сапфировые глаза, льну подобные волосы! Воздух наполняется музыкой! И при одном взгляде ее…

Вбегает  Г ю а р  и устремляется к нему.

Г ю а р. Господин Кюхельбекер, я видел, вы не отдали своей даме даже трех должных реверансов. Это был менуэт, старинный менуэт, а вы взяли на себя самого ее вызвать, тогда как в менуэте право сие подобает даме…

К ю х е л ь б е к е р. Но она тогда бы выбрала не меня, а другого!

Г ю а р. Но ведь это же менуэт, ведь это же менуэт в старинном вкусе… Господин Кюхельбекер, я вас учил…

Уходит. Выходит  К о ш а н с к и й. Он пьян. Садится на скамейку. Затем появляется  П и л е ц к и й - г у в е р н е р  и  Ф р о л о в, отставной полковник в темно-зеленом артиллерийском мундире. (Ему лет пятьдесят, лицом апоплексически красен, говорит, как командует на плацу.)

П и л е ц к и й - г у в е р н е р. Еще предшественник ваш, брат мой Пилецкий-Урбанович, Мартин Степанович, инспектор-господин, отмечал с сокрушением — он к учению неспособен…

Ф р о л о в. Кто — он?

П и л е ц к и й - г у в е р н е р. Лицеист Пушкин. Воображение его испорчено мерзейшими произведениями легкомысленной литературы. В нем нет религии и почитания старших. А между тем наши процессоры одобрили его сочинение, и оно предназначено для чтения на переходном экзамене в присутствии особ. В присутствии графа Александра Кирилловича Разумовского и, быть может, самого министра юстиции Гаврилы Романовича Державина…

Ф р о л о в. Сочинение? Какое сочинение?

П и л е ц к и й - г у в е р н е р (увидел Кошанского). А! Вот! Спросите! Профессор наш, профессор словесности Николай Федорович Кошанский. (Кошанскому.) Николай Федорович! Э! Николай Федорович!

К о ш а н с к и й. Ась?

П и л е ц к и й - г у в е р н е р. Степан Степанович интересуется… Мне сказывали, что написанное Илличевским-господином и Кюхельбекером отвергнуто вами. И вы одобрили сочинение Пушкина-господина? Он выступит с одой? Поверить не могу! Не от вас ли я слыхивал касательно музы сего лицеиста…

К о ш а н с к и й. От меня. И я одобрил. Будет читать. (Махнул рукой и отвернулся, еще более помрачнев.)

П и л е ц к и й - г у в е р н е р (Фролову). Вы слышали? Господи Иисусе наш… Даже такие столпы отравлены лицейским ядом…

Ф р о л о в. Что за вздор! Одобрено начальником по словесной части, — значит, пусть читает! У меня — по-военному! В конце бала соберешь лицеистов — представлюсь. (И зашагал.)

Пилецкий-гувернер поспешил за ним. В этот момент затрещали чугунные трещотки. Совсем близко. И спины  д в у х  к а в а л е р г а р д о в  выросли в начале аллеи. Фролов и Кошанский замерли. Кажется, вот-вот появится император. Но трещотки удаляются. Фролов и Пилецкий на цыпочках уходят в противоположную сторону. Трещотки смолкли. Кошанский один. Взлетает фейерверк.

К о ш а н с к и й. О прекрасные, исчезнувшие времена! Примите меня под сень вашу! Не хочу видеть вас, светилы, рассыпающие звезды в небе! Их величие несносно для моих глаз. Уйди, луна!