Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России

Начнем с обстановки «соседского схода», который являет собой пример полного отсутствия какой-либо регламентации. Его участники не затрудняли себя никакими формальными нормами и правилами. Как на новгородском вече, внимание привлекал тот спикер, который кричал громче остальных. По степени публичности «сход» может быть охарактеризован как собрание, открытое для всех, кого касается обсуждаемый вопрос. И хотя посторонних людей на «сходе» не было (ни журналистов, ни зевак, ни общественных активистов, ни муниципальных чиновников), возможность присоединиться к «обсуждению» на детской площадке была потенциально открыта. Участники «схода» были свободны обсуждать и критиковать. Право высказаться добывалось эмоциональным накалом говорящего, а формальных и технических ограничений не существовало. Если говорить об установке, на «соседском сходе» была очевидна полная неспособность большинства участников следовать регламенту и другим формальным ограничениям «цивилизованного дебата», а также их тотальная ориентированность на конфликтный регистр взаимодействия, отягощенная неумением слушать Других. Налицо внутренняя неготовность «соседей» к конструктивному диалогу. Даже если кто-то из собравшихся и имел опыт публичного дебатирования, эти люди ничем не выдали себя. Поэтому в целом коммуникативную компетенцию участников «соседского схода» следует оценить как крайне низкую.

Говоря об особенностях установки активистов градозащитных движений и локальных инициативных групп, следует подчеркнуть характерный для большинства из них дефицит опыта участия в публичных дебатах. На уровне обстановки мои наблюдения говорят о привычном для активистских собраний игнорировании формальных процедур (на моей памяти протоколировали только 3–4 собрания). Как правило, активисты дискутировали в компромиссном режиме. Что не удивительно, учитывая, что их обычно объединяли схожим образом понимаемые цели («сохранение историко-культурного наследия Петербурга», или «противодействие планам уплотнительной застройки микрорайона», или «мемориализация памяти жертв Ленинградской блокады» и т. п.), а также общий коммуникативный настрой на консенсус в совместном выстраивании планов и в согласовании коллективных действий. Но даже при такой предзаданной солидарности дискуссии активистов нередко приобретали конфликтный характер, так как не уравновешивались процедурными и этикетными моментами, с одной стороны, и развитыми коммуникативными навыками участников – с другой.

Анализ дневников включенного наблюдения за публичными дискуссиями в среде петербургских градозащитников дает основания полагать, что обычно они протекают по «тусовочному» или «авторитетному» сценарию. Соответственно, им присуща разная степень равенства участвующих сторон: от полного равенства «тусовки» до явной асимметрии «авторитетного» сценария, где группа делегирует дискурсивные полномочия своему «лидеру». Собрания и дискуссии активистов отличаются и по степени публичности: от высокой, когда фактически любой желающий может принять участие в собрании, поскольку информация о нем распространяется широко (интернет-рассылка, СМИ, объявления на парадных), – до ограниченного уровня публичности, когда на встречу приглашается узкий круг (причем информация передается из рук в руки, по личным сообщениям в социальных сетях, без широкой огласки). Важно также подчеркнуть неформальность, характерную для собраний активистов. Принятая у большинства инициативных групп процедура обсуждений не отличалась особой разработанностью, а общие правила (кворум, избрание спикера, ритуалы открытия/закрытия собраний, утверждение регламента, фиксирование дискуссии в протоколе и т. п.) не считались важными и не согласовывались.