Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России

По сути, в «Рулитиках» мы видим двух мультяшных героев, которые, как в цирковом жанре клоунского диалога, упражняются в словесной эквилибристике. Здесь, кстати, можно вспомнить, что это еще один речевой тип, в котором взрослые говорят детским языком. И в абсурдных цирковых диалогах, и в козыревской сатире язык представлен как семантически размытый, ненадежный способ для выражения смысла. У Козырева лингвистическая деформация может проявляться в неспособности персонажа произвести контекстуально ограниченный выбор значений в ситуации полисемии или ведет к полной десемантизации доминантного языка, лишающего говорящего возможности вынести какой-либо смысл из языковых единиц, употребляемых в домене власти.

Например, в диалоге (5) импетус состоит в семантической полифонии выражения «дать сдачи»: a) вернуть оставшиеся от покупки деньги и б) ударить в ответ. Генус же этого эпизода – рекомендация, анекдотическая сама по себе, данная в 2009 году министром внутренних дел Нургалиевым: он советовал гражданам в случае нападения на них милиционеров защищать себя самим, то есть давать сдачи:

(5) Ди: Представляешь, Во, пошел в магазин купить витаминчиков, a тут навстречу – пьяный милиционер.

Во: Ну.

Ди: И он как начнет кричать на меня, что, мол, знаю ли я, что теперь каждый гражданин может дать преступнику-милиционеру сдачи.

Во: Гм… круто… а ты что сделал?

Ди: Ну, в общем, я ему всю сдачу и отдал[191].

В этом диалоге наивный и недалекий малый, которого обычно разыгрывает персонаж Медведева, неспособен вывести значение слова из соответствующего контекста и интерпретировать его в соответствии с доминантным дискурсом. Таким образом, в козыревской сатире термины власти деконструируются непониманием их собственных пользователей, чем и отрицается сама социальная реальность, которую они представляют.

В других ситуациях слова доминантного дискурса полностью десемантизируются, лишаются своего значения, как можно видеть из примера (6), где хорошо известная аббревиатура ГЛОНАСС, обозначающая в доминантном дискурсе российскую спутниковую навигационную систему, теряет присущий ей смысл и становится просто абракадаброй, которой можно пугать детей и которая, как в кошмаре, немотивированно ассоциируется с садизмом и наказанием:

(6) Во: Ди, спаси меня!

Ди: Что случилось?

Во: На меня Иванов хочет ГЛОНАСС поставить!

Ди: Садист!

‹…›

Во: Если узнаю, кто эту модернизацию придумал, я его на ВАЗ положу и сверху ГЛОНАССом, ГЛОНАССом, ГЛОНАССом этим прихлопну![192]

Еще один способ абсурдизации языка – это ситуация двойного деформирования, в которой распадающаяся звуковая речь сопровождается субтитрами, написанными деформированным текстом. Использование в написании языковых эрративов «падонковского» языка – одна из таких форм. В других слова сливаются одно с другим, образуя своеобразные гибридные словозвуки, как в примере (7):

(7) Во: тр-тр-тр, а я крутой мацициклистыр-тыр-тыр-тыр!

Ди: мацициклист?[193]

Абсурдопорождающее состояние разрушающейся речи напоминает состояние лингистической афазии, о которой пишет Сергей Ушакин в связи с выражением постсоветской субъективности [Ушакин 2009]. По Ушакину, травматизированный язык порождает антиречь, социальную немоту, сводящуюся к невозможности создания какого-либо социально ценного нарратива современности. Это состояние фактически пикториально отражено у Козырева: на мультфильмовской картинке рты говорящих «рулитиков», как кляпом, закрыты полосками бумаги, в чем можно легко усмотреть те самые отсутствие языка и социальную немоту, о которых говорит Ушакин.

Представляется, что абсурдистское использование языка в данном случае продолжает гоголевско-хармсовскую традицию в русской литературе, в которой семантика абсурда подключается для разрешения конфликта между языком и социальным миром. Так, существенные лакуны в реальности просвечивают в диалоге, в котором ни один из персонажей не знает, сколько их (персонажей) на самом деле (8):

(8) Ди: Во, приколись, приколись, журналист считает, что нас двое.

Во: А что, нас не двое?

Ди: Вас, может, и двое, а вот меня ни одного[194].