Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России

Ла Фав и другие, а также, в более поздних исследованиях, Ходгарт говорят о том, что во все века основная техника сатирика заключалась в понижении статуса и достоинства объекта сатиры [La Fave et al. 1976: 63; Hodgart 2010: 115]. У Козырева символическое деконструирование доминантного дискурса власти происходит через редуцирование диалога представителей этого дискурса до речи двух детсадовцев, неспособных артикулировать формы и смыслы. Абсурдность социальных институтов выявляется автором за счет того, что он описывает их базовыми, примитивными терминами, пропущенными через точку зрения наивного наблюдателя, функцию которого в традиционной сатире выполняет, например, благородный дикарь или ребенок. В «Рулитиках», надо заметить, Козырев переворачивает эту формулу и, совмещая роли наивного наблюдателя и генуса, обращает взгляд сатирического объекта на самого себя, предлагая ему своего рода самопознание, формирующееся через примитивные языковые формы.

Сатирическое снижение происходит не только на уровне деформированной фонетики. Другой прием, обильно присутствующий в текстах Козырева, – использование диминутивов. Среди таковых наблюдаются регулярные номинативные и адъективные диминутивы, например: (1) (a) (б) Стаканчиком молочка разбавить…[183] А на выходных пойду за колбаской![184] Кроме того, уменьшительные суффиксы приставляются фактически к любым основам, особенно ключевых слов доминантного дискурса (например, Кремль, речь), тем самым переводя их в категорию эрративов: (2) (a) Ты же намекнул, что можно опять мне назад, в мой любимый клемлюнчик[185]; (б) Слушай, Во, а я хочу перед народом, ну с реченькой выступить[186]. Уменьшительные суффиксы разрушают правила употребления качественных прилагательных и наречий, видоизменяя их, создавая из них эрративные нагромождения, например: (3) (a) Неприличненько, политичненько, антикоррупционненько, музыкальненько, телевизионненько[187]; (б) Машину куплю безнаценненькую[188]; (в) Рейтинг будет высоченненький![189]

Создается впечатление, что диминутивы функционируют как лингвистический вирус, охватывающий диалоги лидеров государства и, говоря словами Бурдьё, снижающий символическую ценность произносимых ими фраз.

2. Детские речевые жанры

Тема детской редуцированности речи продолжается посредством использования интердискурсивности, заимствования и переосмысливания детских речевых актов. Таково, например, использование детских формул-обещаний, например в диалоге, где Во дает Ди свое «честное чекистское». Также заимствуются жанры детской речи, например жанр страшилки в разговоре о страшных-страшных демократах, которыми Во пугает Ди, повторяя формулы детской страшилки:

(4) Во: В страшные-страшные девяностые

Жили страшные-страшные демократы…

Проводили страшные-страшные реформы.

И из-за страшных-страшных реформ

У граждан появилась страшная-страшная

СВОБОДА!

Ди: Во, а если там все было такое страшное,

Как же ты президентом стал?[190]

Возможности использования жанра страшилки в других контекстах было продемонстрировано в постперестроечной литературе – в произведениях Нины Садур, Виктора Пелевина и Людмилы Петрушевской [Трыкова 2000; Collopy 2005]. Лесли Милн утверждает, что переосмысление детских городских легенд и фольклора способствовало выявлению литературой социального бессознательного, символическому выражению глубинных репрессированных страхов и эмоций [Milne 2000: 271; Brunvald 1981]. Подобным образом редуцированные речевые формы и детское жанры в «Рулитиках» вскрывают глубинные фиксации и панику власти.

3. Расфокусирование сатиры