Сила, слабость и неразумие

— Бдны! Что вы нищаетесь! Разв можетъ здоровый человкъ быть бднымъ? Чай, руки-то у него есть? Каждый на хлбъ достанетъ. Лнивые — вотъ отчего и бдные! Этакъ всякому бы нужно было имніе имть, наслдство получить, чтобы съ голоду не умереть. Тогда вс бы господами были, а кто же работать-то сталъ бы тогда? Ну, вы мн скажите, Ольга Васильевна, кто бы тогда работалъ?

Послушаетъ невстка умныхъ рчей и опять ночью плачетъ надъ сыномъ, убивается, что у нея силы нтъ, что она слабая, что сильный не понимаетъ слабаго, а сынъ опять тихо проснется и натянетъ на себя одяльце… Шли годы. Росъ мальчикъ. Страдный, чудной онъ былъ такой. Мать любитъ, ласкаетъ ее безъ бабки, а при бабк не подойдетъ къ ней. Скажутъ ему: погуляй въ саду, — онъ погуляетъ. Не бжитъ на траву, а по дорожкамъ гуляетъ. Увидитъ цвтокъ, — понюхаетъ, а не сорветъ цвтка. Запоетъ птица, — онъ остановятся и съ мста не сойдетъ, пока, птица не перестанетъ нтъ. Ползетъ по дорог букашка, — онъ ее обойдетъ, раздавить боится. По часамъ сидитъ онъ въ темномъ саду надъ прудомъ, глядитъ, какъ ива купаетъ втви въ вод, какъ дрожатъ ея листья отъ втра, какъ изъ пруда какія-нибудь, букашки выскакиваютъ на поверхностъ воды. Придетъ мать его въ комнату вести, а онъ говорить ей таинственнымъ шопотомъ:

— Тише, тише, тише!

Махаетъ онъ при этомъ едва замтно руками.

— Что такое? — спрашиваетъ матъ.

— Вонъ он разговариваютъ!

— Кто он?

— Ивы.

— Полно дружокъ, — скажетъ мать:- ива не уметъ говоритъ. Говорятъ только тотъ, кто думать уметъ.

— И она думаетъ.

— Нтъ.

— Кто теб сказалъ?

— Я сама это знаю.

— Ха, ха, ха, — смется онъ глупымъ смхомъ. — Ничего ты не знаешь. Ива живая, ива воду любитъ, на ив листья растутъ, а ты говоришь, что она не думаетъ!

— Это не она сама по себ, это ей Богъ веллъ тутъ расти, — затрудняется мать объяснить глупому сыну его заблужденіе.

— И людямъ Богъ веллъ на земл жить, а люди говорятъ, — задумчиво говоритъ сынъ, качая головой. — Ничего ты не знаешь!

Начали его учить; дьяконъ ходитъ къ нему. Учится онъ, уроки знаетъ отъ доски до доски; спросятъ его: что ты училъ сегодня? — онъ начнетъ говорить урокъ сначала.

— Да ты скажи, о чемъ это ты училъ? — спросятъ его.

— Не знаю, — отвчаетъ онъ.

— Да ты же сейчасъ отвчалъ урокъ?

— Отвчалъ.

— Ну, о чемъ же ты говорилъ?

— Объ урок.

Такъ, бывало, и махнуть рукою. Упрямство это, должно-быть, было. Вотъ тоже и память у него была странная: прочтутъ ему длинную-предлинную исторію — онъ ее всю разскажетъ, ничего не забудетъ, а велятъ имя какое-нибудь коротенькое запомнить — не запомнитъ. Много ему наказаніе за это упрямство доставалось. Совсмъ онъ глупый былъ и на человка не похожъ: худой, блдный, высокій, съ длинными волосами, съ темными большими глазами. Только и свтятся, бывало, они, когда кто-нибудь его матери обидное слово скажетъ. Смолчитъ онъ, а какъ мать останется съ нимъ одна, онъ и подойдетъ къ ней.

— Ты не плачь, мама, — говорить онъ. — Ко мн ночью приходитъ богиня, блая вся, блая съ темными волосами… Она цлуетъ меня и говоритъ мн: «не плачь и матери своей скажи, чтобы она не плакала. Я за вами смотрю, я за всми людьми смотрю!» говоритъ онъ это, и глаза блестятъ, какъ огонь блестятъ, точно онъ умный, точно онъ сильный.

— Это не богиня, — рыдаетъ мать:- а я прихожу къ теб.

— Неправда, неправда! — крикнетъ онъ, сверкая глазами. — Зачмъ ты ей не вришь? Она мн сама говорила. Слышишь — сама, сама говорила!

Мать еще больше расплачется и уже не идетъ къ нему въ слдующую ночь, а онъ проснется поутру хмурымъ, еще больше противъ прежняго слабымъ и блднымъ и упрекаетъ мать за то, что она разсердила его богиню. Матери станетъ его жалко, и придетъ она къ нему снова ночью. Повеселетъ ребенокъ, и силъ у него прибавится, и уроки ему легче учить. Такъ-то росъ онъ до одиннадцати лтъ, высокій вытянулся, а разума не прибавилось. Часто не спала его мать ночей, мучась думою, что выйдетъ изъ ея неразумнаго сына. А иногда материнское сердце и обманываетъ ее: «Да какой же онъ неразумный? Разв онъ длаетъ вредъ кому-нибудь другому или себ? Онъ вонъ и комара жалетъ убить, когда тотъ надъ нимъ въ лтнюю пору носится. Разв онъ не такъ же, какъ другіе, пьетъ, стъ, играетъ и учится? Разв не больше въ немъ, чмъ въ другихъ, горячей любви? Слабъ онъ тломъ, отецъ по своей болзни падучею его наградилъ; но разв не могучій духъ свтится въ его глазахъ, когда онъ чутко замчаетъ, какъ обижаютъ его мать? И ты сама, умная, иногда не замтила бы обиды, если бы не увидала, что у сына искрятся и блестятъ гнвомъ черныя очи…» И обманетъ мать свое сердце и называетъ она сына своего умнымъ, а онъ говорить:

— Я не умный! умные злые; я глупый, глупый, слышишь ты, мана: я глупый!

И опять мать заплачетъ, и снова ей тяжко… Пришло время отдать его въ ученье. Отвезли ею въ большой городъ по близости отъ маленькаго городишка. Спрашивали его, что онъ знаетъ изъ разныхъ наукъ, — отвтилъ. И молитвы отвтилъ, и священную исторію разсказалъ, и задачи разныя ршилъ, и написалъ не хуже другихъ.

— О, это прилежный ребенокъ! — говорили учителя.