Сила, слабость и неразумие

Ухалъ внукъ. Дорогой цной покупалъ онъ свое прилежаніе. Что иной ребенокъ въ десять минутъ выучитъ, то Паня едва въ часъ запомнить и то если уши руками заткнетъ и глазъ отъ книги не отрываетъ, иначе каждая драка ребятишекъ въ комнат, каждый крикъ на улиц уносятъ за собою его мысли глупыя. Посл острастки стало ему еще трудне учиться. Съ самаго прізда въ гимназію началъ онъ задумываться о томъ, что его могутъ не взять домой на Рождество, и чмъ бы ума набраться, сдлаться на людей похожимъ, сталъ онъ тосковать прежде времени. Сядетъ Паня урокъ учить, а самъ горюетъ, мысли далеко вихремъ несутся, черныя картины рисуютъ передъ нимъ, — наука-то въ голову и не идетъ. Глядишь, — учитель придетъ, спроситъ Паню урокъ, — Паня не знаетъ ни слова, ничего не приготовилъ, учитель его бранитъ, попрекаетъ, что онъ и можетъ учиться, да не учится. Пришло время отпусковъ, барыня запросъ сдлала, поумнлъ ли ея внукъ. Пишутъ ей, что не поумнлъ онъ и, къ тому же, еще лниться началъ. Велла она его оставитъ на праздники въ гимназіи. Когда ему сказали объ этомъ, такъ онъ, словно листъ подъ осеннимъ втромъ, задрожалъ, такъ что не думали, что онъ и на ногахъ устоитъ. Разъхались дти по домамъ, опустли школьныя большія комнаты. Тихо въ нихъ, какъ въ могил, сдлалось, только солдатъ-дядька гд-нибудь всхрапываетъ, сидя на окн въ коридор, только водокачалка постукиваетъ, накачивая воду, да большіе стнные часы маятникомъ ровно выбиваютъ «такъ-такъ, тикъ-такъ», и кажется неразумному Пан, что они выговариваютъ: «Праздникъ близко! Праздникъ близко!» Настанетъ вечеръ, на двор вьюга шумитъ, въ трубахъ втеръ воетъ, тьма на всемъ лежитъ страшная, и, точно въ подземель, горитъ въ длинномъ коридор одинокій ночникъ. Въ спальн холодно, кровати пусты, не слышно веселыхъ дтскихъ голосовъ. Пришелъ канунъ Рождества. Засновали по улицамъ пшеходы, заскрипли по снгу сани и возы тяжелые. Люди провизію покупаютъ, мужикъ елки продаетъ, кругомъ собираются толпы оборванныхъ ребятишекъ и жадно они глазютъ на елки, постукивая леденющими ножонками, глядятъ, какъ господскіе слуги покупаютъ эти елки и тащатъ на плечахъ въ каменные дома на потху богатымъ, счастливымъ дтямъ. Одинъ мальчуганъ нашелъ втку еловую, такъ и той обрадовался, домой побжалъ съ нею въ прискочку… Начало темнть; смотритъ неразумный Паня на улицу, точно къ мсту приросъ, тяжело ему, тошно. Невольныя слезы, что жемчугъ съ оборванной нитки, катятся, падаютъ одна за другою, — и вдругъ на другой сторон улицы въ бдномъ, почернвшемъ и согнувшемся на бокъ домик мдника засвтился, промелькнулъ по комнат огонекъ, за нимъ другой-третій — и загорлась десятками огней рождественская елка, забгали, засновали вокругъ нея грязныя дти мдника и, кажется, черезъ улицу слышно было, какъ они радостно хлопаютъ въ ладоши, глядя на золоченые орхи, да на затйливыхъ пряничныхъ лошадокъ и птушковъ… Въ школьномъ коридор раздался глухой, костяной стукъ… Вскочилъ дремавшій сторожъ, глядитъ: на полу лежитъ безъ дыханья неразумный Паня и каплетъ изъ-подъ его разсыпавшихся волосъ алая кровь. Сбжалась прислуга, директоръ пришелъ, который только-что хотлъ позвать Паню къ себ на елку, подняли бднаго, понесли въ лазаретъ. Чего-чего ни длали съ нимъ, чтобы привести его въ чувство. Только къ вечеру другого дня очнулся онъ и сталъ бредить, горячка у него сдлалась. Дали знать бабк и матери. Пріхала мать (она, было, пшкомъ уйти хотла къ нему), не узнаетъ ее сынъ, бредитъ. Дни и ночи она надъ нимъ сидла, все нтъ ему облегченья. Прошла почти недля. Новый годъ наступаетъ. Вотъ наканун Новаго года сидитъ надъ нимъ мать, прислушивается къ его дыханью и видитъ, что онъ открылъ глаза, и ясны они, какъ Божій день.

— Легче ли теб, Паня? — спрашиваетъ она.

— Легко! — говоритъ онъ, глядя на нее блестящими глазами. — Богиня опять приходила ко мн… Давно она не приходила!..

Мать заплакала.

— Не плачь! слышишь, богиня опять приходила ко мн. «Не плачь, — сказала она, — я съ тобою! И матери скажи, чтобы она не плакала: я съ тобою! Я прокляла твою бабку, она одна будетъ, — я ее прокляла. А теб приготовила елку, и матери твоей приготовила елку, — а ее я прокляла». Слышишь ли ты? — крикнулъ онъ могучимъ и яснымъ голосомъ, вскакивая съ кровати, и, вытянувшись во весь ростъ, протянулъ руки, сверкая глазами. — «Я ее прокляла, и будетъ она проклята!..»

Мать подбжала къ нему и, какъ малаго ребенка, взяла его на руки и уложила въ постель.

— Успокойся, Паня! — говорила она. — Успокойся! спи, голубчикъ мой, дитя мое, теб легче будетъ, ненаглядной мой, милый! Спи, твоя мама съ тобою, не отойдетъ она отъ тебя…