Сила, слабость и неразумие

— Какъ что? Мало разв дла? Разв вы не видите, что я убиваюсь, вожусь и съ приказчикомъ, и съ прислугой, и по хозяйству, и съ больными?

— Если хотите, я буду вамъ помогать.

— Если хотите! Да вы и безъ моего хотнья должны бы знать, что я не кухарка ваша, что я не обязана для васъ биться. Это здравый смыслъ говорить. Стыдитесь! Дтей нажили, а не понимаете жизни. Чему вы сына-то учить будете? Эхъ, Ольга Васильевна, не стала бы я вамъ этого и говорить, если бы мы не родныя были. Вдь жаль мн, что чужіе люди будутъ васъ осуждать. Вотъ, скажугь, молодая и здоровая женщина заставляетъ за себя старуху бгать и заботиться, да еще даромъ.

Слабая невстка расплачется и, чмъ бы бросить свою лнь, она только охаетъ и думаетъ: «хоть бы съ сыномъ раздлить горе!» А какое горе? Вдь живетъ же барыня безъ горя, не напускаетъ на себя слабости и малодушія?

Придетъ ночь, невстка на цыпочкахъ въ блой юбк и блой кофт проберется къ своему сыну, сядетъ близъ него и тихо плачетъ, цлуя его и обливая горючими слезами. Ребенокъ робко откроетъ глаза и задрожитъ, потомъ натянетъ на себя одяльце и лежитъ, не шевелясь, пока на уйдетъ мать. На другой день невстка попробуетъ помочь свекрови въ ея хлопотахъ, да неумлая она такая; начнетъ счетъ писать — разобрать нельзя, начнетъ холсты разсматривать — дыры проглядитъ и въ счет аршинъ спутается, больныхъ лчить станетъ — еще того хуже выйдетъ.

Разъ пришла къ Татьян Даниловн баба за лкарствомъ. Руку она зашибла, думала, что пройдетъ; работать стала, потому что не приходится же, въ самомъ дл, какой-нибудь баб съ рукой няньчиться, а рука какъ на грхъ начала пухнуть. Баба постнымъ масломъ ее потерла — рука все больше пухнетъ; попробовала баба къ ней тертой моркови приложить — еще хуже, глядитъ — рана сдлалась. Пришлось идти съ барын-благодтельниц.

— Посмотрите, что у нея такъ, — сказала барыня невстк, когда пришла больная.

Невстка вышла къ баб въ переднюю.

— Что у тебя?

— Рука, матушка, рука.

— Что же съ ней такое случилось?

— Охъ, ужъ и не знаю, кормилица. Зашибла.

— Покажи.

Извстно, баба глупая, безчувственная, размотала она грязныя тряпицы и показываетъ руку: словно это и не ея рука, а такъ какое-нибудь полно.

— Вонъ смотри. Ишь! какъ ее разнесло!

— Господи! — воскликнула Ольга Васильевна, взглянувъ на руку, и залилась слезами, закрывъ лицо рукою.

Баба поглядла-поглядла и на нее, и на свою руку, и спросила, вздыхая:

— Что длать-то съ ней велишь?

— Ахъ, несчастная, несчастная!.. Я смотрть не могу…

— Ничаво, значитъ пройдетъ? — спросила баба, поглядывая на руку.

— Не знаю… Нтъ… Но я не могу, никакъ не могу…

— Охъ, ужъ ты полчи. Работа стоитъ, вишь время-то какое…

— Ну, что у нея? — спросила барыня, возвращаясь въ переднюю.

— Ужасно, ужасно! я видть этого не могу. У нея рана.

— Ну, такъ что же, что рана? Обмыли вы ее?

— Нтъ.

— Такъ что же вы тутъ стояли съ нею полчаса? Э, да вы, кажется, расплакались! — замтила барыня, взглянувъ на лицо невстки. — О чемъ это?

— Да это просто ужасно… Страдалица!..

— Страдалица! — усмхнулась барыня. — Легче ей, что ли, стало отъ вашихъ причитаній? Уйдите ужъ лучше въ комнату, а то смотрть на васъ тошно. Тутъ помощь нужна, а вы хнычете. Вы не ее жалете, а просто брезгаете бднымъ человкомъ, своей блажи потакаете. Подите! Покажи руку, — обратилась барыня къ баб и начала обмывать рану; баба только вздыхала, поглядывая на руку.

Перевязала барыня руку.

— Ну, ступай теперь. Перемняй примочку, а какъ вся выйдетъ, приди опять.

— Теперь полегчаетъ?

— Разумется, полегчаетъ. Ты тамъ разной дрянью со пачкала, оттого и распухла.

— То-то. Спасибо. А то вонъ молодуха-то твоя говоритъ, что не полегчаетъ.

— Много она смыслитъ, полоумная, — разсмялась барыня.

— Ишь ты! Я и думаю: съ чего ей не полегчать? А вонъ она говоритъ: не полегчаетъ, — разсуждала баба, качая головой и выходя отъ барыни.

Другой разъ стала невстка лкарства отпускать — банки перепутала.

— Что это вы, ужъ лучше бы не брались за дло. Шили бы свои воротнички. Вы отравите людей-то. Вотъ то-то и есть, что Богу вы худо молитесь, такъ и о людяхъ не думаете. Вамъ ничего отравить ближняго.

— Я, ей-Богу, не хотла дурного сдлать, — заплакала Ольга Васильевна.

— Не хотли, а сдлали. Это одно и то же. А все оттого, что вы себя только любите, а о людяхъ не научились заботиться. Вамъ жизнь ближняго ничего не значитъ. А еще рюмите цлыми днями, точно и Богъ-всть какое нжное сердце имете.

Видитъ сана невстка, что она такая неумлая, незаботливая.

— Простите, говоритъ, — меня, я такая глупая, слабая.

— Что прощенье? Изъ него не шубу шить. Этакъ вы убьете человка, да прощенья попросите и подумаете, что вы правы? А мы дла добрыя длайте! Съ меня примръ берите. Я всю жизнь работаю, я васъ кормлю, внука держу. Ваши родители, небось, не взяли васъ.

— Они бдны…