Сила, слабость и неразумие

Сли обдать. Меньшой сынъ сталъ подшучивать за обдомъ надъ странницами, виномъ ихъ потчуетъ, заставляетъ про Іерусалимъ разсказывать, да, смясь, говоритъ, что он все это врутъ. Откушали супъ, на грхъ юродивый, по своей глупости, и плюнулъ на тарелку; обтеръ ее салфеткой и хотлъ говядины взять.

— Свинья! — крикнулъ старшій сынъ. — Убирайся изъ-за стола!

— Что ты это, Вася? — сказала мать. — Онъ Божій человкъ; не стыдно ли притснять слабыхъ!

— Онъ свинья, а не Божій человкъ. Я сть теперь не могу. Почему я знаю, что онъ не плевалъ и на эту тарелку, что мн подана? — сказалъ суровый сынъ и вышелъ изъ-за стола.

— Врно, сть не очень хочется, — вспылила барыня:- такъ и дуришь!

Гости всполошились-было. Юродивый началъ хныкать, хотлъ уйти изъ комнаты, но барыня сказала ему:

— Сиди, Митя!

— Что-жъ онъ лается? Онъ Митю прибьетъ?

— Не прибьетъ!

— Ой ли? Мать за Митю заступится? А? А онъ и мать прибьетъ?

— Ну, это посмотримъ еще, — нахмурилась барыня.

Кольнуло ее въ самое сердце простое слово неразумнаго человка.

Прошелъ обдъ. Начали гости разговаривать между собою, другіе за карты сли, третьи меньшого сына про столицу разспрашивать начали, да все какъ-то не клеилось, каждому будто что-то мшало. Мшало то, что главнаго гостя въ комнат не было. Вотъ такъ-то иногда можетъ человкъ мшать людямъ даже и тмъ, что его нтъ между ними! Кончился день; никого онъ не веселилъ, только одинъ меньшой сынъ и смялся, точно онъ и не замтилъ, что такое случилось. Хорошо жить на свт такимъ веселымъ людямъ, и смотрть на нихъ отрадно… На другое утро пришелъ меньшой сынъ къ матери, сталъ чай пить. Видитъ мать, что ему какъ-то неловко и не смется онъ, какъ смялся все время съ самаго прізда.

— Гд Василій? — спросила она.

— Онъ вещи собираетъ.

— Какія вещи?

— Свои, хать въ полкъ хочетъ.

— Что онъ — съ ума сошелъ? Кто ему позволитъ?

— Вы его не знаете! — промолвилъ меньшой сынъ, боязливо озираясь, будто боясь, что братъ услышитъ его слова.

— Вотъ мило! Своего-то сына не знаю! Да кто же его на свтъ родилъ, чье молоко онъ сосалъ? И ты-то глупишь тоже. Пустыя рчи говорить научился!

Прошло минутъ десять. Вошелъ сынъ Василій, совсмъ готовый къ отъзду.

— Прощайте, матушка, — промолвилъ онъ ровнымъ и покойнымъ голосомъ, какъ будто онъ гулять на пять минутъ шелъ.

— Куда ты?

— Въ полкъ.

— Глупости, оставайся! Что ты меня срамить на весь городъ вздумалъ? Третьяго дня пріхалъ, а сегодня узжаешь. Что посторонніе-то скажутъ?

— Довольно минуту съ людьми побыть, чтобы узнать, можно ли съ ними вкъ прожить.

— Ну, такъ что же?

— Ну, я и узналъ, что я съ вами не могу жить, а ссориться и съ чужими не хочу, съ матерью же и еще того меньше.

— Да разв сметъ сынъ съ матерью ссориться? Въ ум ли ты? Ты, врно, въ дорог горячку схватилъ? Я тебя полчу.

— Что намъ изъ пустого въ порожнее переливать. Я ду — вотъ и все. Вы для меня своей жизни не перемните, а я для васъ своей не перемню.

— Ужъ я думаю, что не подъ лта мн перемнять жизнь. Я къ ней въ пятьдесятъ-то лтъ привыкла, а ты въ двадцать два года не очень привыкъ и могъ бы перемняться.

— Такъ-то оно такъ, но если вы перемните свою жизнь, то помучитесь съ новой лтъ двадцать, а если я вздумаю перемнить свою, такъ, пожалуй, и пятьдесятъ придется мучиться. Значитъ, мн меньше выгодъ къ перемн, чмъ вамъ.

— Да какъ ты смешь разсуждать? Оставайся, я теб приказываю, вотъ и весь сказъ!

— Вы сами не знаете, что говорите. Я не за позволеніемъ сюда пришелъ. Позволеніе я только у своего разсудка прошу. Я просто хотлъ сказать, что я ду, проститься хотлъ.

— Нечего и прощаться, потому что ты не подешь. Ступай, разднься и приходи чай пить. Только время у меня отнялъ своею дурью, вонъ и самоваръ заглохъ.

Сынъ покойно пожалъ плечами и вышелъ своей ровной и твердой поступью, изъ комнаты. Черезъ четверть часа къ дому подъхалъ ямщикъ. Барыня подошла къ окну, глядитъ: сынъ уложилъ чемоданъ въ телгу, поправилъ и приловчилъ подушку для сиднья, слъ и попробовалъ, плотно ли фуражка надта, ямщикъ подобралъ вожжи, тряхнулъ головой и свистнулъ…

— Стой! — не своимъ голосомъ крикнула барыня, такъ что окна задрожали, и въ то же время, какъ застучали лошадиныя подковы и телжныя колеса, въ комнат раздался тяжелый звукъ отъ упавшаго человческаго тла. Меньшой сынъ обернулся, глядитъ: его мать лежитъ на полу… Говорятъ, что Татьяна Даниловна никогда до этого доя не падала въ обморокъ…

— Ты только одинъ у меня, ненаглядный, остался, — говорила барыня меньшому сыну, когда ее привели нь чувство. — Вотъ ты такой веселый, а въ томъ словно дьяволъ поселился, наложилъ на него печать свою страшную. Смотрла я на него: онъ мое сердце разрывалъ на-двое, а у самого ни одна жилка не дрогнула! И отчего это у одной матери дти разныя вышли? Объ обоихъ я поровну заботилась, за обоихъ поровну молилась?