Шерлок Холмс и доктор Ватсон

– Прошу прощения, сэр, – сказал он. – Я имею честь разговаривать с доктором Ватсоном?

Я поклонился с подчеркнутой холодностью, которая, надеюсь, дала им понять, какое впечатление они произвели на меня.

– Мы так и подумали, что это вы. Ибо ваша дружба с мистером Шерлоком Холмсом хорошо известна. Не будете ли вы так любезны уделить минутку миссис Дуглас?

Я последовал за ним с самым суровым видом. В этот миг видение распростертой на полу фигуры человека опять возникло в моем воображении. А здесь, всего через несколько часов после ужасной гибели, его жена и самый близкий друг смеются за кустами в его саду! Я приветствовал леди со всей сдержанностью, какую позволяла вежливость. Еще недавно, глядя на нее в гостиной, я печалился ее печалью, болел ее болью. Теперь же ее вопрошающие глаза смотрели в равнодушное лицо.

– Вы, верно, считаете нас бессердечными и легкомысленными?

Я пожал плечами:

– Меня это не касается.

– Возможно, когда-нибудь вы перемените свое мнение. Если бы только вы знали...

– Доктору Ватсону совсем не обязательно что-то знать, – быстро сказал Баркер. – Как он выразился, его это не касается.

– Совершенно верно, – заключил я. – Разрешите мне продолжить мою прогулку.

– Еще секунду, пожалуйста, – с мольбой произнесла женщина. – Есть один вопрос, на который только вы можете ответить. От него зависит слишком многое. Вы знаете мистера Холмса и его отношения с полицией лучше, чем кто-либо другой. Я не сомневаюсь, что вы передадите ему подробности нашей встречи, но так ли необходимо доводить это до сведения полиции?

– Это очень важно, – энергично подхватил Баркер. – Он расследует дело самостоятельно или они работают вместе?

– Полагаю, что я не вправе отвечать на ваш вопрос.

– Я прошу... я умоляю вас, доктор Ватсон! Вы окажете мне неоценимую услугу, если ответите.

В ее голосе прозвучала такая горячая мольба, что я на миг забыл о ее предательстве, движимый единственным желанием повиноваться.

– Мистер Холмс – независимый следователь, – сказал я. – Он сам себе хозяин и действует по своему разумению. Но, конечно, он в самых лояльных отношениях с полицией. И ни в коей мере не станет скрывать от нее факты, которые могут помочь правосудию. Мне нечего добавить к этому, за более подробным ответом советую обратиться прямо к мистеру Холмсу.

После этих слов, слегка приподняв шляпу, я отправился прочь, оставив их сидеть в своем укромном уголке. Прежде чем скрыться за деревьями, я обернулся. Они с жаром разговаривали, и по их глазам, устремленным на меня, я понял, что предметом разговора являются только что сказанные мной слова.

Конечно, я не замедлил рассказать Холмсу об этой неожиданной встрече.

– Мне ни к чему их секреты, – пожал плечами Холмс.

Весь день он провел в Замке с двумя своими коллегами и, вернувшись в гостиницу к пяти, с волчьим аппетитом накинулся на еду, которую я заказал для него.

– Нет, Ватсон, их признания мне не нужны. Хуже нет хранить секреты людей, которым грозит арест за сговор и убийство.

– Вы думаете, до этого дойдет?

Холмс был в самом веселом, я бы даже сказал, озорном расположении духа.

– Мой дорогой Ватсон, вот сейчас истреблю четвертое яйцо и посвящу вас в суть дела. Не могу сказать, что мы уже докопались до истины, до этого пока еще далеко. Но как только мы найдем вторую гантель...

– Гантель!

– Боже мой, Ватсон, неужели вы не поняли, что все дело в пропавшей гантели? Ладно-ладно, не отчаивайтесь. Между нами говоря, я уверен, что ни инспектор Мак, ни местный король сыска не придали никакого значения этому факту. Одна гантель, Ватсон! Вообразите себе атлета с одной гантелью. Одностороннее развитие мышц, искривление позвоночника, одним словом, урод!

Он продолжал жевать, взирая на мои жалкие умственные потуги с удрученным видом, которому мало соответствовали сияющие лукавством глаза. Его отличный аппетит в этот вечер неопровержимо свидетельствовал об удачном ходе расследования. У меня еще совсем свежи были воспоминания о целых днях и ночах без еды и сна, когда его загнанный в тупик разум бился над неразрешимой задачей, а обычно живое, выразительное лицо обретало аскетическую отрешенность, обозначавшую глубокую сосредоточенность мысли. Он зажег трубку и, уютно устроившись в потертом гостиничном кресле, предался рассуждениям, которые было бы вернее назвать мыслями вслух.