Сфумато

— Волосы даже сохранились, — сказал опер. — Видишь? Узнаёшь? Терпилы волосы. Так бывает, когда мягкие ткани черепа глубоко повреждены травмирующим предметом. Крови много. На кровь всё прилипает. Подойди.

Станислав подошёл. Увидел кровь на кирпиче — бурое неровное пятно на ребре. На буром фоне видны были несколько коротких светлых волосков.

— Спокойный какой, — проговорил младший опер, который подошёл и встал рядом со Станиславом. — Не страшно?

— Нет, — ответил Станислав, — а должно быть?

— Дерзкий? — спросил опер и резко ударил его в правое подреберье кулаком.

Это был не размашистый нахлёст деревенского увальня. Уверенный и отработанный апперкот принёс боль в печени как положено, с запозданием, через секунду. Станислав упал на колени, потом на бок и свернулся. В глазах встал красный влажный туман. Боль была везде, от темени до кончиков пальцев на ногах.

— Не перестарайся, — сказал старший.

Голос его Станислав слышал далеко, где-то за дыханием, которое не хотело возвращаться.

— Как ты? — Это старший уже Станиславу.

Его подняли и усадили на стул.

— Не дерзи, — спокойно улыбнулся ему младший опер.

— Не буду, — промычал Станислав.

— Мы же тебя отработать должны. И отработаем. Как надо, так и отработаем. Ты — главный фигурант, — положив кирпич на стол перед Станиславом, заговорил старший. — Скажи, за что ты его?

— Кого? — спросил Станислав. — Кому вы должны?

Дыхание нехотя возвращалось. Вспомнилось, как опера УПБ говорили с Викторией Марковной. Допросят как надо, если родина прикажет. Как они получают эти приказы? Как понимают, что это приказы родины? Мысли эти пришли вдруг и не к месту. Станислав поднял глаза.

Опера переглянулись. Младший мягко сделал к нему несколько шагов.

На столе зазвонил телефон. Старший взял трубку. Младший остановился.

— Понял, — сказал старший, выслушав и положил трубку.

Потом он снова поднял её, вызвал помощника дежурного и безразлично сказал Станиславу:

— Завтра поговорим, жди.

Пришёл толстый помощник дежурного и надел на Станислава наручники, заведя ему руки за спину.

— Ничего не хочешь сказать? — спросил вместо прощания младший опер.

— Он жив? — спросил Станислав, немного подумав.

— Кто? — усмехнулся опер.

Потом его спустили в подвал, где содержали задержанных, раздели. Вытащили шнурки из ботинок. Забрали брючный ремень. Сфотографировали голого. Заставили приседать, затем нагнуться и раздвинуть ягодицы. Всё это происходило в коридоре, вокруг лениво прохаживались полицейские — мужчины и женщины, у стен стояли и ждали очереди на досмотр ещё несколько задержанных, тоже мужчины и женщины.

Станислав пробовал не смотреть на них. Не получалось.

Отец рассказывал ему, что если тебя раздевают и обыскивают часто, ты перестаёшь обращать внимания и думаешь только о том, чтобы сделать всё быстро, не разозлить вертухая неповиновением и не внушить подозрений заискиванием. И ещё важно ничего в это время не потерять, потому что нет ничего дороже самых простых вещей, потерянных в неволе.

Придётся учиться, подумал Станислав. И впервые по-настоящему испугался.

В камере было две деревянных шконки, маленькое окошко под потолком, старый унитаз — чище, чем в ментовском туалете, подумал Станислав, и небольшой столик, привинченный к полу. Около него стояли две табуретки, тоже привинченные.

Станиславу выдали кружку, слежавшийся матрас, скомканную и сбитую подушку с наволочкой в жёлтых разводах и серое одеяло. Он постелил матрас на шконку и лёг. Сил не было.

В двери открылось окошко, в нём появилось лицо дежурного.

— Ужин.

В кружку налили кипятку и сунули в окошко два куска липкого серого хлеба. Станислав оставил всё это на столе и снова лёг.

Кормушка, вспомнил Станислав. Так называется это окошко в двери.

Потом выключили свет, но лампа над дверью осталась гореть. И где-то в коридоре громко играло радио. Были новости про успехи братских народов на ниве освоения чего-то и про новые достижения в покорении северных областей вечной мерзлоты. Ещё были песни, к которым Станислав так и не привык, хотя другие слышал только в тихом исполнении отца и Виктории Марковны, когда они иногда засиживались на их кухне.

Забылся Станислав под утро.

О том, что начался следующий день, в котором его ждал разговор с операми, он узнал ровно в 6.00, когда загремел гимн. Музыка его была вечной, так говорил отец, а слова начинались пафосно и сомнительно, как положено гимну, текст которого изменён пятый раз: «Великой Конвенции свет негасимый...» Там было про братские европейские, американский и китайский народы, с которыми «судьба свела навсегда». Строку «Братских народов союз вековой» взяли из варианта, что был два гимна назад, она символизировала цикличность развития и истинность особого, избранного пути.

В камеру зашли на проверку несколько вертухаев. Лениво осмотрелись, задали несколько пустых вопросов и ушли. Они живут здесь, добровольно живут за решёткой, подумал Станислав. Это было пугающе и странно, но он начал думать о другом.

Почему его не стали «отрабатывать» вчера?

Что с Машей? Что она рассказала им? Допросили ли друзей Степана?