Сфумато

На зоне Семён Ефимович прожил на удивление спокойно. Статья была экономическая, деньги у него ещё оставались, молчать он умел, обещаний не давал, а когда надо было, по-настоящему надо, «на общее» уделял. Потому никто не интересовался его личной жизнью, а слухи, что пытался распускать оскорблённый отец, никого не волновали, — это не «малява по воровскому ходу». Не было людям интересно, что там несёт «чепуха», как стали к тому времени называть бывших комсомольцев, дорвавшихся до должностей и бюджета.

— Тебе не стыдно? — понимающе, но немного обиженно спросила будущая жена, когда встретила его с зоны, попыталась возбудить и поняла, что это для него всегда будет вынужденно.

— Стыдно, —  ответил он, — но я привык.

— К чему?

— Стыдиться.

Забеременела жена после поездки к родителям, и он её не осуждал, как она не осуждала его. Не спрашивал, кто отец, хотя было интересно. Рожать было нужно, возраст поджимал, она и родила.

Дочь он любил.

Стало неловко, когда продукты стали продавать в лавке, что была раньше лишь в Москве, да и то в нескольких местах. В Москве тогда все потешались: как это – «содомитам вход воспрещён», что это за смешные лавки? А сейчас во всех кластерах остались только такие. Где их хозяин, никто не знал, частная торговля давно была запрещена, но идея кому-то понравилась, и Семён Ефимович думал, когда проходил мимо, кому же? Кто сейчас придумывает идеи? На кого жаловаться и, главное, кому?

Потом появился Тарасевич и, конечно, пришёл к нему. Случилось это пару недель назад, и разговор состоялся нехороший. Тарасевич лысел и был сутул, но смотреть на него было неприятно не из-за внешности. Он знал много, и это было неприятно по-настоящему. Знал про практиканта, знал и про преподавателя. Это было неудивительно. Но он знал и про Машу. О том, что девочку жена родила не от отсидевшего агронома, состоявшего у него на «содомитском» учёте, Тарасевичу было известно доподлинно.

Где мама Маши, оперуполномоченный тоже знал, ждал вопроса, но Семён Ефимович почуял чем-то подшкурным, что не надо об этом спрашивать, и не спросил.

Думал потом и решил, что никогда не спросит. Машу он любил, отцом ей был, а мужем её матери не был и никогда не мог бы стать. Пытался, да. Но не смог.

Тарасевич не удивился отсутствию интереса Семёна Ефимовича к жене. Ждал и этого. Вербовал он топорно, без изысков и игр.

— Девочку, что не дочь твоя, придётся забрать, — просто сказал он.

И это «придётся забрать» сломало Семёна Ефимовича. Маша была его последним щитом, спасением от всего, чего он так боялся, от людей. Такие, как он, были и здесь, но все боялись. Боялись и завидовали таким, как Семён Ефимович, у которых жена и дети. Щиты.

Придётся забрать. Как? Прийти и увести? Куда? К кому? А как же он?

— Что мне надо делать? — неожиданно для себя спокойно спросил он.

— Жди, я приду к тебе, — усмехнулся Тарасевич.

Вспомнив о том разговоре, Семён Ефимович задумался. Опыт зоны был безусловен: ты можешь попросить о чём-то человека, которому что-то от тебя нужно. Важно не попросить слишком много. И слишком много не дать.

Он свернул к колхозной конторе. Там был телефон.

Глава 6 Станислав

Над дверью горела мутная лампа. Когда Станислава заводили в камеру, свет включили, а потом выключили, и осталась только она. Машу увели куда-то в другое место сразу, как только их вывели из машины у полицейского отдела.

Сначала был какой-то кабинет со старыми обоями на стенах и отчётливым запахом тюрьмы. Что это запах тюрьмы, Станислав понял сразу. Толстый полицейский в расстёгнутом кителе обмазал ему ладони чёрной краской. Полицейский пыхтел, водя валиком по его пальцам, будто делал тяжёлую работу, а потом придавил каждый палец к бланку с расчерченной на нём таблицей.

Лист бумаги, на котором был напечатан бланк, по краям пожелтел от времени.

Потом полицейский отвёл Станислава в туалет и коротко приказал:

— Мой руки.

Вода, чёрная от краски, гулко падала в темнеющую проржавевшую металлическую раковину.

— Пошли, — буркнул полицейский, когда Станислав закончил, и повёл его этажом выше.

Мятое и рыхлое лицо полицейского — помощника дежурного — жило отдельно от тела. Лицо старалось ничего не выражать, но в то же время показать конвоируемому сакральное презрение и знание его будущего. Тело же жило своей жизнью. Оно колыхалось не в такт ходьбе, ему было душно, некомфортно и хотелось скорее вернуться в прокуренную комнатку дежурной части, где в углу, в стареньком холодильнике, ждали его кусок колбасы и два яйца, что положила на смену пожилая мама.

В небольшом кабинете на втором этаже Станислава ждали двое оперуполномоченных уголовного розыска. Опера, как сказал тот, что выглядел старше и явно был выше по положению.

— Ну, где ходишь? Тут опера тебя заждались! — весело сказал он.

В руке у него был камень, и он смотрел на него с любопытством. Присмотревшись, Станислав понял, что это был вовсе не камень, а почти целый кирпич.