Северный Удел

* * *

Первыми меня встретили две короткие колонны, обозначающие въезд в усадьбу. Серые, давно не беленные, одна, правая, покосилась.

Я, впрочем, с детства их помнил именно такими. Даже ящеричный хвост, оставшийся от барельефа, закручивался, как и в памяти, против часовой стрелки.

И вообще – был.

Словно тот, тринадцатилетний Бастель, бредящий океаном и «Касаткой», передумал и поворотился обратно.

Даже больно на душе. Дергает.

– Сто-ой!

А вот поста раньше не было.

Из незаметной, на скорую руку сколоченной будки выступил полицейский с карабином наперевес.

Тимаков натянул вожжи:

– Тпр-ру!

Карета встала.

Полицейский – рябоватый, рыжий, боязливый – подошел к лошади, перехватил под уздцы:

– К-куда?

Он еще и заикался. Лошадиная морда ткнулась ему в сукно мундира – видимо, учуяла припрятанное за пазуху съестное.

– А тут разве есть куда? – развел руками Тимаков. – Одна дорога-то.

– Оно-то, к-конечно… – Рябоватый похлопал лошадь по спине и, оглянувшись на будку, направился к карете. – А т-тут у нас… экх…

Он подавился словами, увидев пулевые отверстия в боковой стенке, щепу, торчащую из крыши, и меня с Майтусом.

– Г-господин урядник!

Голос полицейского дал петуха.

Из кустов у будки, пряча оружие, поднялись трое. Один был в солдатской шинели, двое других – в темно-зеленом обмундировании уездной полиции. Урядником оказался парень лет двадцати пяти с тонким розовым лицом, усеянным веснушками.

– Что тут?

Он подскочил к рябоватому, попадая револьвером мимо кобуры.

Я почувствовал, как грубо, неумело тычутся его жилки, пытаясь распознать мою кровь и кровь Тимакова. Совсем мальчишка еще. Где его учили? Или так, сам по себе умеет кое-что?

Похоже, сам. Неопытный.

Половина ночи, проведенная в дремоте, увы, не прибавила мне сил. Я не смог даже помочь ему.

– Ай! Что ж вы…

Жилку дернули, как волосок из носа.

– Извините, – урядник покраснел. – Мне поручено проверять.

– За такую проверку, – сквозь зубы выдавил я, – вас следовало бы выпороть.

– Извините, – еще раз сказал урядник. – Вы живы?

Это было смешно.

– Почти, – сказал я.

Урядник сунул палец в одну дырку, в другую, пошевелил провисший клок ткани. Бедные розаны!

– Это где? – спросил он.

– Верст тридцать отсюда, в лесу.

– Разбойнички шалят! – свесился с козел Тимаков. – Урядник, ты бы послал туда кого-нибудь.

– Я? – Парень оглянулся на своих подчиненных. – Мы здесь просто… Вам нужно дальше, там по правую руку от усадьбы – домики. Жандармская полурота…

– Ну так и отпусти нас, – кивнул на дорогу Тимаков. – А уж мы поедем.

– Д-да, конечно, – урядник отшагнул к обочине.

Он казался растерянным.

Дрогнули колеса. Полицейские впереди расступились, человек в солдатской шинели, щурясь, присел у будки на корточки.

– Эй, – позвал я урядника, – кровь-то хоть определил?

Тот медленно пошел вровень с каретой.

– Нет, – сказал. – Высокая? Медь с чем-то?

– Ой, не твое это.

– Там непонятно просто.

Парень огорченно махнул рукой и отстал.

Медь с чем-то. Да уж. Легким холодком дохнуло изнутри. Где углядел? Всхрапнул, скривил лицо будто от боли Майтус.

Низкое солнце – вот где медь! – продиралось сквозь выросший на пригорке березняк. Дорога повернула, и слева показался купол ротонды.

Когда-то к ротонде я бегал через поле, целую тропу в пшенице вытоптал. С растрескавшихся перил летом, в хорошую погоду виднелось синее-синее Терпень-озеро, черточки лодок, белые лоскуты парусов. Ах, как сладко было сидеть там и грызть запасенные сушки, переносясь душой в неведомые страны и на жаркие острова!

А потом была Анна…

Тут я уже шел скрытно, подлеском, в черной тужурке, надвинув картуз до ушей, а Анна всегда приезжала к ротонде на двуколке, загадочная, желанная, тонко пахнущая цветами. Она была старше меня, жилки слабо-голубые с черным, немного кармина, темные волосы, ямочки на щеках, съемный домик во владениях Пан-Симонов. Ей было около тридцати. Мне – восемнадцать. Ни ее прошлое, ни ее будущее…

Я подпер щеку кулаком.

Да, будущее… Какое? Ей уже к сорока. Вместо сгоревшего домика Пан-Симоны отстроили полноценный флигель. А мама сбилась с ног, подыскивая мне партию. Чтобы и богатая, и высокой крови. Сестре-то вон, наверное, из Готтардов кого присмотрели, недаром иллюминации устраивают.

Мимо проплыл ряд вязов – то ли матушкина затея сделать аллейку, то ли просто облагораживали пейзаж. За вязами волновался луг – зеленый, с золотыми и гранатовыми искрами. Вдали двигался воз с сеном.

Сейчас снова повернем, потянемся в гору, там откроются первые постройки, блеснет стеклом оранжерея…

Сколько я здесь не был? Три года, четыре?

Ассамея, Ассамея, камни, караваны, желтые пески времени. Вот и засосало.

И, честно, я редко думаю о смерти.

Даже когда она рядом. Даже когда она, как Жапуга, стоит над тобой с клинком.

Но почему-то, возвращаясь в родные места, я всегда ловлю себя на едкой и жестокой мысли – я смертен. Словно замыкаю круг собственного существования.

Родился – умер. Здесь родился, здесь и…

Родовой склеп, полянка с каменной ящеркой, темные ниши, где все свои, говорят мне: вот что ждет тебя, Бастель, в конце концов.