Северный Удел

И как-то с беспощадной ясностью ощущаются часы, дни и годы, уже прошедшие, уже потерянные, кричи не кричи в Благодать, все старится, дряхлеет, утекает, исподволь, незаметно, но именно здесь просачивается сквозь тебя и родных в трещинки «гусиных лапок», кропит путь пигментными пятнами и осаждается сединой.

Не люблю возвращаться.

Холм с домами, рядком смотрящими на пашню, возник впереди.

– Сворачиваем? – спросил Тимаков.

– Нет, – сказал я. – Начальство, скорее всего, у нас квартирует.

– Ах да… Н-но! – прикрикнул капитан на лошадку.

Мы забрали вправо.

Мелькнул сруб, за ним обнаружилась старая вырубка, заросшая малинником. Карету тряхнуло – камень попал под колесо.

– Что? – прохрипел, открыв глаза, Майтус.

– Подъезжаем, – сказал я.

– А-а…

Он шевельнул рукой, попробовал подняться на локте. Я помог ему сесть прямо:

– Спокойней.

– Этот… Этот, который!.. – Кровник поймал пальцами меня за плечо. Речь его сделалась горячечно-быстрой: – Страшный, страшный человек… Словно ножом мясницким, но не мясо, не кость – кровь мою саму… Вы убили его, господин?

– Нет.

Я расстегнул на Майтусе чекмень, раздвинул полы, осторожно освободил из рукава раненную в лесной стычке руку.

Так и есть, вновь закровила. Горячая.

Я прижал к ране ладонь, достал платок. Увы, приходится, как низкокровнику, останавливать кровотечение повязкой.

Ограда из железных прутьев с чередующимися каменными столбами выросла справа. Карету затрясло на мощеном подъезде.

У фигурных ворот нас уже встречали.

Остролицый офицер с жесткими серыми глазами заглянул в карету, кивнул, показал кому-то два разведенных пальца.

Заскрипели, открываясь, ворота.

– Поручик Штальброк, – представился он, дернул щекой. – Бастель Кольваро? Смотрю, не без приключений добрались.

– А как здесь?

– Все спокойно, пока. Убитые есть? Господин обер-полицмейстер?

– Живой. Остался в лесу. Трупы – четыре блезана.

– Ясно, – поручик отступил. – Я пошлю за ними. В усадьбе много народу, на всякий случай, не удивляйтесь.

– Попытаюсь.

– Езжайте.

Сразу за воротами дорога была посыпана кирпичной крошкой.

Оранжерея – справа. Остатки башни – слева. Там же когда-то копали пруд.

Шипели по крошке колеса.

Частокол лип, а за липами, с ответвлением дорожного рукава, хозяйственные постройки и дома прислуги. Дальше – конюшня с манежем. С другой стороны – крашенные в белое с зеленым четыре флигеля и – отдельно – гостевой дом с колоннами каминных труб.

А между и вокруг – лужайки со скамейками, оградки из кустарника и цветы, посаженные под бдительным матушкиным присмотром.

У флигелей тесно стояли экипажи, в отдалении стайкой бегали дети – мелькали матросские костюмчики и розовые платья.

Где-то пилили, постукивали молотками. Совершали по тропинкам между липами утренний променад дамы с кавалерами. Дымили самовары. За вынесенными на лужайки длинными столами чаевничали и завтракали. Перед главным зданием на квадратном плацу строился пехотный взвод.

Подъезд был круговой, и, пока мы разворачивались, огибая отцовское крыло, занавешенное по первому этажу черными шторами, у парадного уже столпились любопытствующие. Мелькнуло лицо молодого Пан-Симона. Потом – кого-то из Шептуновых. Фраки, сюртуки, платья. Ох, сколько их!

А из раскрытых парадных дверей по широкой лестнице спускалась матушка.

Такая, какой я ее и помнил. Высокая, прямая. Строгая. В темном закрытом платье. Прическа, сухое, желтоватое лицо.

За ней спешили озабоченный, с папкой под мышкой, Террийяр, сестренка Мари, слуги, жандармские офицеры и взволнованно сплетающий пальцы дядя Мувен.

Я шагнул из кареты наружу.

– Живой… живой… – побежали по толпе шепотки. – Бастель…

Я вдруг почувствовал себя мертвецом, незвано покинувшим семейный склеп. С козел спустился Тимаков, подмигнул:

– Эк нас встречают.

Подкрученные усы. Сияющие глаза. Румяные щеки. Брови. Рты приоткрытые. Вот-вот полетят вверх чепчики и шляпы. Ура, Кольваро!

И один чепчик взлетел-таки.

Правда, и опустился в одиночестве. Я вздрогнул, когда толпа единым организмом выдохнула и разошлась в стороны, освобождая дорогу родной крови.

– Здравствуй, сын.

Матушка остановилась напротив меня.

Сделалось тихо. Сдвинулся и пропал Тимаков. Затуманились Террийяр и Мари, нависшие слева и справа. Я смотрел на матушку, матушка смотрела на меня.

Исчезновение отца прорезало на ее лице новые морщинки. У волос за ушами появились седые кончики. Нос проступил четче, заострился. Кожа, облепившая скулы, казалась тонкой, как папиросная бумага.

А в глазах пряталась боль.

Она изучала меня недоверчиво, осторожно, словно и во мне могла крыться причина этой боли. Миллиметр за миллиметром – лоб, брови, ресницы, шрам на губе.

Узнавание словно вдохнуло в нее жизнь. Порозовели щеки. Расправилась складка над переносицей. Облегчение мягко продавило рот:

– Сынок!

И я, безотчетно тискавший полы мятого мундира, поймал грудью и плечом ее тело, обнял сам, вдыхая аромат дома и розового масла.

– Матушка!

– Живой.

Тонкие пальцы взбили волосы на моих висках.

– Все хорошо. Живой, – сказал я.

Матушка, отстранившись, снова посмотрела мне в глаза:

– Ты, кажется, стал выше.

– Ассамея. Там высыхаешь и вытягиваешься.