Северный Удел

– Вот ведь, ни просвета, ни огонька.

– Сыростью тянет, – сказал я. – Река близко.

– Да? – Обер-полицмейстер поежился. – Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…

– Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?

– Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.

– Странно.

– Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники – низкой крови? А что лучшие лошадники?

– Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… – Я вытянул руку вверх.

– Эксплуатируете вы меня.

Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.

Всеми корешками – в ночное небо.

– Ох. Крепки вы.

Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.

– Благодарю, – сказал Сагадеев.

По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.

– Майтуса поднесем?

– Поднесем, куда ж денемся. К карете?

– Да.

По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса под мышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревшие колоды.

– Насчет лошадников, – с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. – Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…

– Не вихляйте.

– Как могу… Хоботом узлы свяжет.

Подтащив Майтуса к карете (сапогом – по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.

– Понимаете, Бастель, – обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, – кровью – это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.

– Не могу согласиться, – сказал я.

– А зря.

– О чем спор? – подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.

– Запрягли? – спросил Сагадеев.

– Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?

– Николай Федорович меня в свою веру обращает, – сказал я. – А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.

– Да какая там вера! Так, соображения по крови…

Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.

– Я видел, как кровью усмиряли, – сказал он мертвым голосом. – Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…

– Я знаю этот случай, – сказал я.

Тимаков усмехнулся в темноте:

– А государь император лишь пожурил.

– Это была иващинская деревня.

– Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, – Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. – Ладно, ехать пора.

Он забрался на козлы, обозлившийся, одеревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.

– Вот я как раз об этом, – тихо сказал мне Сагадеев. – Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.

– А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? – устало спросил я. – Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?

– Есть еще эллины…

– Никому не нужные островитяне?

– Республика.

– Ну да, какие-то свои боги, какие-то свои правила и примат непонятного большинства.

– Вы едете, Бастель? – поторопил Тимаков.

– Николай Федорович остается, – сказал я.

– Я так и понял.

Забравшись в карету, я высунул к Сагадееву голову:

– А знаете, откуда ведут себя просвещенные эллины? От Прометея. Иносказательно – огонь им подарил.

– Что-то такое…

– Мой далекий предок Прамет Кольваро однажды путешествовал в тех краях. На него напали. До полусотни дикарей. На одного. А он, чтобы никого не убивать, просто руку вытянул. Крови был сильной, жилки с ладони, выхлестнув, на мгновение даже видимыми стали. Каждому до сердца дошли. Вот такой вот огонь…

– Хм, – сказал Сагадеев. – Не знал.

– Легенда, – пожал плечами я. – Миф.

Карета медленно тронулась. Тимаков взял чуть в сторону, объезжая трупы лошадей. Сквозь разломанную крышу помаргивали звезды.

Сагадеев, прощаясь, хлопнул в стенку ладонью.

Интересно, есть ли у него спички? Разведет он костер или предпочтет так до утра куковать? Мне, наверное, было бы не по себе…

Я прикрыл глаза:

– Георгий…

Тимаков отозвался не сразу:

– Да, Бастель.

Позвякивала упряжь, размеренной трусцой бежала лошадь, ровно дышал Майтус. Меня покачивало, укачивало, клонило в сон.

– Если вам будет легче, Георгий, после того случая одному из Иващиных набили морду. Я участвовал. Только он все равно был кокаинист.

– Я знаю, – помолчав, сказал Тимаков. – Я рад, что он умер.

Высокая кровь, дурная жизнь.

Смерть Федора Иващина была воспринята с облегчением даже в родной семье. Глупые выходки, буйный нрав, безумные глаза с рыжинкой.

Когда мы, четверо офицеров, его били, он хохотал и подвывал по-звериному. Противно.