Северный Удел

Вот тебе и водка с кровью.

Взбодрился, Бастель? Подновил себя? А комара отогнать способен? Или слабо? То-то.

А ведь меня сейчас, подумалось, голеньким бери.

– Бастель, – сказал Тимаков, – я с такой силой еще не встречался.

– А я – во второй раз, – сказал я.

И поплыл в ласковую, безлунную темноту, не чета лесной. Поплыл, поплыл. Только бы поудобней…

– Бастель!

Меня тряхнули, и я с трудом открыл глаза.

– Вы в порядке? – Сагадеев, экзекутор, оттягивал мне веко куда-то на лоб. Куда хотел заглянуть? В душу, что ли?

Я шевельнул головой, отгоняя его пальцы.

– В относительном. Не восстановился после «Персеполя», форсировался.

– Вот всегда с вами так. Высшие семьи, высокая кровь, – обер-полицмейстер посадил меня снова, подпер собой. – Все по плечу. Фонарь зачем-то раскокали. И что делать с вами?

– Ничего.

– Может, кто проедет, – Сагадеев, поворачиваясь, напряг спину. – Найдутся, как мы, дурные люди, чтоб ночью…

– Мне другое интересно, – произнес я. – Почему мы еще живы?

– Это вопрос, – Тимаков лег. Куда-то к карете полетели скинутые сапоги. – Я, честно, было уже со всеми своими попрощался.

– Много их у вас? – спросил Сагадеев.

– Две дочки. Сын. Жена. Мать. Отца похоронил в том году.

– А у меня как-то даже мысли… – Сагадеев вздохнул. – О Машке и то не вспомнил. Двадцать пять лет вместе прожили, а я что-то…

Он повел в темноте плечами.

– Очень тяжело, – сказал я. – Нет техники…

Тимаков спрятал руки за голову. Луна сделала его лицо мечтательным. То ли от изгиба подбородка, то ли от ракурса, под которым я смотрел.

А может, он действительно улыбался.

– Вы о чем, Бастель?

– Я про пехотного.

– Так вроде убег.

– Вот это-то и странно. Он же меня начисто… Я и противопоставить-то ничего… хотя и не последний вроде бы кровобойщик… И вот еще, – я катнул колбу к Тимакову.

Он приподнялся на локте, рассматривая выпуклый стеклянный бок, приткнувшийся к бедру.

– Хм, «клемансина».

– Она самая.

– Его «клемансина»?

– Да.

– Специфический предмет.

– Тут всего одно и напрашивается.

– Кровь?

– Высшая кровь Кольваро.

– Господа, – обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, – что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.

– Колбы Клемансо, – сказал я, – имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.

Сагадеев ощутимо вздрогнул:

– Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…

Он замолчал, оглушенный догадкой.

– Получается, – мрачно заметил Тимаков, – в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.

– То есть, – оглядываясь на нас, проговорил Сагадеев, – все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?

– Полагаю, – сказал я, – многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.

– Хорошо, – качнулся Сагадеев. – Но для чего?

– Пока не знаю, – сказал я.

– Интересная картина, – взъерошил волосы Тимаков. – Сначала – Штольц. Затем – Иващин, через три месяца. Затем – Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?

– У Громатова «клемансину» не находили, – сказал я. – Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?

– Да, – Сагадеев переменил позу. – Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.

– Колба?

– Нет, – тряхнул головой обер-полицмейстер. – Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.

Я задумался.

Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.

– А осколки?

– Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.

– Тише! – Тимаков встревоженно поднял руку.

Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.

Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.

Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.

– Тьфу! – с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь: – Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну иди, иди. Эх, сахару нет.

Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.

– Ну-ну, – приговаривал капитан, – сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…

Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.

– Кто-то должен остаться, – сказал я.

– Наверное, я, – обер-полицмейстер вздохнул. – Начальник левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?

– Или Тимаков.

– Да нет, – Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. – Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.

Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.

– Сейчас мы, сейчас, – послышался голос Тимакова, – стой смирненько. Не видно ж ничего.

Сагадеев потоптался на месте: