Сердцедёр

На двух противоположных столбах были вырезаны всем знакомые сценки из жизни Христа: Христос, стоящий на обочине дороги и почесывающий себе пятки, Христос, хлопнувший бутылочку красненького, Христос за уженьем рыбы, словом, давно приевшиеся безвкусные хрестоматийные картинки. Зато на двух других было изображено нечто гораздо более оригинальное.

Ближний к Жакмору столб представлял собой огромный трезубец, острием направленный вверх. Его украшали сценки из жизни ада, и некоторые фигурки были столь скверного свойства, что вполне могли вогнать в краску монаха-доминиканца. Или нескольких доминиканцев. Или даже высшего чина ордена иезуитов. И наконец, на четвертом столбе, сделанном в виде креста, был попросту изображен сам кюре, голый, спиной к зрителю и наклонившийся в поисках закатившейся под кровать пуговицы от рубашки.

А тем временем люди все прибывали и прибывали, в помещении стоял несмолкаемый гул, в котором слились звуки отодвигаемых стульев, проклятья тех, кто решил сэкономить и взял дешевые билеты, а теперь не мог сесть, пронзительные голоса детей из хора и стоны нескольких стариков, купленных сегодня на ярмарке; их для того и приволокли сюда, чтобы развлечься и пощипать во время антракта. От честного собрания шел острейший запах ног. Словом, создалась обычная атмосфера воскресного спектакля. Вдруг откуда-то сверху заскрежетало, завизжало, будто поставили иглу проигрывателя на старую-престарую пластинку, а затем из громкоговорителя грохнуло зычным голосом; подняв голову, Жакмор нашел глазами этот приборчик, прикрепленный к балке прямо над рингом. Несмотря на шипение и гудение, все-таки удавалось расслышать и слова. Мгновения спустя Жакмор понял, что голос принадлежит кюре.

— Так дело не пойдет, — в виде вступления гаркнул кюре.

— Га-а-а! — выдохнула толпа в восторге от начавшегося веселья.

— Некоторые из вас, повинуясь отвратительному голосу скупости и недостойной мелочности, решили поиздеваться над изречениями Священного Писания. Они купили дешевые билеты. Так вот, мест для них не хватит! Мы все присутствуем на роскошном спектакле, идущем здесь по воле Божьей, а Бог есть создание роскошное, и тот, кто в этих обстоятельствах отказывается роскошествовать, заслужит кару, предназначенную отпетым грешникам; они будут вечно поджариваться в аду на медленном огне, пожирающем древесные угли, торф, или даже торт, а то и сухую траву.

— Деньги назад! — кричали те, кто не мог сесть.

— Еще чего! Хотите — ищите себе место, хотите — стойте, ваше дело, Богу глубоко плевать на это. Мы нарочно поставили на ваши стулья другие стулья ножками вверх, чтоб вам стало ясно: за ту цену, которую вы уплатили, эти места даже и для стульев-то недостаточно хороши. Можете кричать и возмущаться сколько угодно, но Бог есть роскошь и красота, нужно было всего лишь брать билеты подороже. Те, кто решили сделать это сейчас, могут доплатить, но они все равно останутся на своих плохих местах. Да не рассчитывают они на прощение, хоть и исправились.

Тут, пожалуй, кюре хватил лишку. Сзади раздался ужасающий треск, и Жакмор обернулся. Он увидел кузнеца, стоящего как раз там, где были дешевые места. В каждой руке он держал по стулу и колотил ими один о другой. Уже после второго удара они разлетелись в щепки. Кузнец стал подбирать их с пола и бросать в сторону кулис, скрытых задернутым занавесом. Это и послужило сигналом к началу боевых действий. Все, у кого были плохие билеты, схватили мешающие им стулья и начали их ломать. У кого-то не хватало на это силенок, и тогда стулья передавались кузнецу.

Чудовищный грохот сотрясал сарай, останки стульев летали вовсю и пробивали себе дорогу за кулисы сквозь узенькую щель между двумя половинками занавеса. Но вот последовал меткий бросок, и дрогнул карниз, на котором держался занавес. А из рупора продолжали доноситься вопли кюре.

— Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваш жалкий образ жизни! Презирает ваши грязные носки, замаранные трусы, засаленные воротнички и нечищенные зубы. Бог не дарует рай постным подливкам, петухам без гарнира и тощим клячам. Бог — лебедь чистого серебра, Бог — это глаз сапфировый внутри блистающего треугольника, глаз брильянтовый в глубине золотого ночного горшка, Бог — это алмазный оргазм, платиновая литания, сто тысяч перстней наперсниц Малампии, Бог — это вечная свечка у епископа в бархате с ног до головы. В драгоценном металле живет Господь, в дрожащих каплях бурлящей ртути, в хрупком кристаллике эфира. Смотрит Господь на вас, на деревенщину, и стыдно ему становится...

Услышав запретное слово, все, даже и те, кто сидел, возмущенно зароптали:

— Хватит, кюре, довольно, начинай свой спектакль!

Стулья полетели с новой силой.

— Да, ему стыдно за вас! Грубых, грязных, жалких людишек; вы же просто половая тряпка в этом мире, презренный овощ на пажитях небесных, сорняк в Божьем саду, вы... ой-ой-ой!

От особенно меткого броска еле державшийся карниз наконец рухнул, занавес упал на пол, и кюре предстал перед всеми в одних трусах, нервно приплясывая у микрофона и потирая макушку.