Сентябрь

В дешевых цифровых "касио" перескочили серые циферки. Вагнер ругнулся. У Кудряша время еще было, впрочем, как правило, он бывал пунктуальным. Раздражала, скорее, серость цифр. Бата­рейка садится, псякрев, подумалось. А новые можно достать только на той стороне. И ближе всего, в Воломине.

Он обвел взглядом соседей. Особо ничего и не изменилось, перемешанные за столиками ок­купанты, контрабандисты, национальные, экологические и левые партизаны пили согласно и рьяно, словно бы конец света должен был наступить уже завтра, и в первую очередь положить ко­нец прода­же спиртного. Подобного рода спешки больше ничего не оправдывало. Конец цивилиза­ции, давно уже решенный, не должен был наступить ни завтра, ни послезавтра. И даже не на этой неделе, в этом ме­сяце или в этом году. Хотя вот следующий год мог быть и последним.

Оккупанты, контрабандисты и партизаны выпивали согласно, не проявляя чрезмерной агрес­сии, если только не считать вербальную. Невнятные проклятия переплетались с тостами, иногда их заглушали нескладно петые куплеты из наиболее похабных песен. Никакой угрозы нет, машинально оценил Вагнер.

В Оструви он был практически неприкасаемым, как и повсюду на этой стороне границы. Вагнер скорчил ироничную гримасу. Линии разграничения, а не границы. Вопреки кажущемуся, разни­ца была существенная, и она не сводилась исключительно к названию.

Еще, всего один взгляд. Это вам не американская зона, не надбужанские лозы или выжжен­ные развалины Вышкува или Тлуща. Но даже здесь следует обращать внимание на баналь­ных бан­дюг, привлеченных ценным оснащением; на пьяниц, замороченные мысли которых не поз­воляют со­риентироваться, к кому цепляются их хозяева.

Следовало остерегаться румынских детей, занятие которых исключительно по привычке назы­валось попрошайничеством. Оказалось, что даже сейчас для них это более привлекательная терри­тория, чем отчизна. В связи с отсутствием автомобилей, в которых можно мыть окна, и без­различием к судьбе калек, сопляки выработали более эффективные методы заработка. Они атако­вали целыми ордами, хотя самые младшие из них едва умели ходить. Выбирали одиноких, даже не обязательно пьяных прохожих – они были более заядлыми и беспощадными, чем свора одичав­ших собак. Мало­летняя орава выскакивала из развалин и зарослей, оставляя после себя, как пра­вило, голый труп, а иногда даже несколько своих родичей, которых не забирали, чтобы хотя бы по­хоронить.

Никто не мог справиться с детскими бандами. Облавы ничего не давали; впрочем, а что могли русские сделать со схваченными? Депортировать? А не было куда. Заново социализиро­вать? Шутки в сторону, для социализации у них имелось достаточно своих граждан; сейчас же ока­залось, что все инвестиции в Сибири оказались неудачными и лишенными перспектив развития.

А вот чтобы поддержать настойчивые и постоянные просьбы местного населения русские ре­шиться не могли. Ведь даже сегодня сложно было отдать приказ стрелять в детей, словно в бес­хозных собак.

Вагнер передернул плечами. Он знал, как эту проблему решали в американской зоне. Он не ориентировался лишь в том, кто ее решает: армия или, возможно, польская полиция. Но даже угады­вать не хотелось.

Хватит этого. Протягивая руку за стаканом, Вагнер вновь окинул зал взглядом. И замер.

Парка, свисающая со спинки стула. Типичная американская парка, которые до сих пор но­сили солдаты из-за океана, располагающиеся в Польше, армейский третий сорт, для которых не хватило новенькой армейской формы из номекса. Нашивка на груди, кусочек зеленой ленты с чер­ной надпи­сью. Все остальные буквы спрятались в складках. Виден был только инициал фамилии. Большая чер­ная буква V.

Вагнер отставил стакан, поднялся, прекрасно понимая, что все это бессмысленно. Он же лич­но завершил эту главу. Невозможно! Тем не менее, он поднялся.

Он не обратил внимания на то, что шум притих, и что за ним следят взгляды, неожиданно чут­кие и трезвые. Подошел, протянул руку к обшитому искусственным мехом капюшону и стиснул паль­цы. Так он стоял какое-то время, совершенно не обращая внимания на то, что сидящий на стуле муж­чина напрягается, наклоняется и протягивает руку к голенищу сапога.

Вагнер рванул парку. Несколько секунд всматривался в нашитый на груди фрагмент ленты с надпечаткой: Веласкес.

Хозяин парки успел схватиться со стула. Он даже не был слишком пьян, успел выхватить нож: небольшой, лишенный рукояти boot knife, матово отсвечивающий черной сталью с покрытием Парке­ра, если не считать узкой, серебристой поверхности лезвия. В узких, теряющихся на широ­ком, плос­ком лице глазах таилось изумление, не лишенное хищной бдительности. Парень на все сто не был Веласкесом. Он ни в чем не был похож на латиноамериканца. Скорее всего, нашивка была эпитафи­ей, единственным следом, который оставил на этой земле парень из американских трущоб, которого судьба бросила на линию разграничения.