Семиклассницы

— Да вот же они и есть! — воскликнула женщина.

Феня закусила дрожащую от плача губу, чтоб не зареветь в голос. Уж если такая приличная пожилая женщина с книгами и та над ней подшучивает, чего остаётся ждать?

— Постой, постой, — вся вдруг просияв, проговорила женщина. — О, какая прелесть! Она и в самом деле ворота ищет!

Женщина хохотала и, держа Феню за руку, колыхаясь всем своим грузным телом от смеха, восклицала:

— Откуда ты, такая прелесть, взялась!

Феня просто задохнулась от обиды и гнева.

Дома, в Нечаевке, пожилые женщины ведут себя степенно, учат молодых, уж никогда напрасно не захохочут на всю улицу. А эта — волосы из-под шапки седые, книги под мышкой — заливается, словно в театре. Феня сердито выдернула руку.

— Ну, чудак! — насмеявшись, промолвила женщина. — Ворот нет. Понятно? Одно название осталось от старого времени. Говори, куда тебе надо. Улица, переулок, дом?

Феня, не веря, но боясь отказаться от последней надежды, протянула странной незнакомке скомканную бумажку с адресом.

— Да я же в этом доме живу! — сказала весёлая женщина. — Идём. Доведу.

Она энергично зашагала вперёд мужской широкой походкой, и Феня, вмиг повеселев, подтянула за спиной мешок и вприпрыжку пустилась за своей новой попутчицей. Она снова стала словоохотлива и любопытна.

— Вы, верно, учительница? — спросила она.

— Нет, — весело отозвалась попутчица. — А что?

 — Да так. Я по книгам вашим смотрю. У нас в Нечаевке учительницы всё с книжками ходят. А что, Наташа небось в школе сейчас?

— Какая Наташа?

— Какая! Подруга моя. Да что вы, разве Наташу Тихонову не знаете?

— Не знаю. Откуда мне её знать?

— В одном доме жить да не знать, — вздохнула Феня, устав удивляться.

— Мало ли у нас в доме народу! А вот ты, должно быть, из-под Пензы приехала. Отгадала? То-то. По говору чую, — довольно усмехнулась женщина. — Ну-ка, скажи что-нибудь? — попросила она, внимательно склоняя ухо к плечу и выпячивая нижнюю толстую губу.

— А Лёнька-то наш не знает, не ведает, что я тут, словно птица без гнезда, кружу, — тоскливо вырвалось у Фени, только теперь почувствовавшей, что от волнений и усталости не слышит под собой ног.

— Вот и пришли! — сказала попутчица, останавливаясь возле четырёхэтажного, довольно запущенного кирпичного дома, на окнах которого кое-где еще с первых лет войны сохранились наклеенные крест-накрест бумажные полосы, высовывались на улицу железные трубы времянок, крыльцо под навесом перекосилось от времени.

— Ну, прощай, пензяк толстопятый! Топай на второй этаж. Да не стучись, звонок поищи. Позабавила ты меня! — хохотнула напоследок смешливая москвичка.

Феня поднялась на второй этаж, словно на высокую гору, так труден был оставшийся коротенький путь, и робко нажала кнопку звонка. Через две или три томительно-тягучие минуты за дверью послышались осторожные непонятные звуки. Тук-топ. Он! Лёнька! На костылях. Сердце у неё оборвалось, она в изнеможении прислонилась к стене.

— Феня!!!

— Лёнечка! Братчик! Живой! — рванулась Феня к брату, с тревожной жалостью вглядываясь в родное, изменённое войной лицо.

Алексей старался обнять Феню, а она, не смея шелохнуться между его костылями, судорожно прижималась мокрой от слёз щекой к братниной солдатской гимнастёрке.

— Видишь, какой я, — с трудом выговорил Лёнька.

— Вижу. Дурной. Отощал. Лёнечка…

— Мать как?

— Исплакалась. Господи, Лёнечка!..

Она вскинула на брата голубенькие, как цветочки льна, глаза, сияющие сквозь слёзы счастьем.

— Лёнька! Что ж я гостинцы тебе не кажу? Мать рубаху прислала на место казённой, лепёшек сдобных, баранью ногу изжарила. Уж совала, совала в мешок… А девчата поклонов тебе наказали, ждут не дождутся, иссохли без женихов. Считай, вся деревня — бабы да девки, мужиков-то, один, два — и обчёлся. А хозяева где? — вспомнила Феня, входя следом за братом в городскую, чисто прибранную комнату, добрую треть которой занимал чёрный, с длинным хвостом, давно замолчавший рояль.

Хозяев не было. Они были с Лёнькой вдвоём. Феня достала из мешка гостинцы, требуя, чтобы Лёнька немедля ел лепёшки и варёные яйца, а сама села рядом, сложив по-бабьи руки на животе, и с лаской смотрела на брата, готовая радостно угадывать все его желания. Радость любви делала её простенькое, с деревенскими тугими щеками лицо прелестным и милым.

— Заскучал я, Фенька, о доме, — вымолвил Алексей.

— Всяка сосна по своему бору шумит, — привычно ответила она поговоркой.

Подобно весенней буре, в комнату ворвалась Наташа. Завизжала, швырнула шапчонку к потолку, закружила, завертела Феню, беспорядочно чмокая в горячие щёки и губы, в круглый, как картофелинка, нос.

— У-уф! — пыхтела Феня.

Когда наконец её отпустили, она вытерла губы и, подперши щёку, поставив локоток на ладонь, скромничая, как требовало того приличие, протянула нараспев:

— Не было ветров — вдруг навянули, не было гостей — вдруг нагрянули.

И вновь захлопотала над своим мешком, проворно выкладывая на стол деревенскую снедь, приговаривая над каждым пирогом и курчонком:

— Не дорог подарок — дорога любовь. Принимайте гостинцы нечаевские.