Семиклассницы

— Налюбоваться успела? — спросила Наташа, кивая на Алексея, притихшего, с растроганной и какой-то беспомощно-детской улыбкой.

Вдруг и Наташа притихла.

— Худое что вспомнила? — поняла Феня.

— Горе у нас, — сказала Наташа. — Жениного отца убили.

К Жене пошли под вечер. Мартовские лужи затянуло ледком, с дождевых труб, словно растрёпанные подолы, свесилась бахрома сосулек. Неубранные кучи бурого от копоти снега лежали по краям тротуаров. На мостовой под колёсами машин жирно чавкала грязная жижа. Небо было седо, мутно.

— Невидная весна у вас, — толковала Феня. — У нас, в Нечаевке, скоро небось грачи прилетят. Вернёмся с Лёнькой домой, а они гомонят в берёзах. И кричат, и кричат. Веселей музыки. Грач в гнездо прилетел — жди, река тронется. Воздух вольный. Вербы цветут.

Она говорила без умолку, такая живописная и неожиданная в своей новенькой жёлтой шубейке и ярком платке на московских улицах, что невольно задерживала на себе взгляды прохожих, которые в вечерний час были не так торопливы, как утром.

— Ты у Жени не очень шуми, — остерегла Наташа.

Наташа с тяжёлым сердцем шла к Жене. Женя болела. Плоская, как щепочка, с запёкшимися губами, она лежала на диване, перебирая тоненькими пальцами одеяло. Глаза у неё были безучастны и пусты. Наташа не знала, как говорить с Женей. О чём? Как делить горе?

— Кому что на роду написано, — вздохнула Феня.

А Наташа вдруг рассердилась на её краснощёкое, здоровое лицо и деловитую рассудительность.

Бабушка проверила через цепочку, кто пришёл, и впустила девочек.

— На дворе весна? — спросила она, глядя на Фенин бордовый с золотыми цветами платок и мелко тряся белой головой. — Не думала я дожить до этой весны. Но старые люди живучи.

— Что Женя? — спросила Наташа.

Бабушка медленно пожевала губами.

— Что? — повторила она. — Женя ходила в школу, читала книжки, а теперь тает, как льдинка. Разве удержишь лёд, чтоб не уплыл?

Она побрела из прихожей, шаркая стоптанными шлёпанцами, вся согнувшись под старческим горбом. Феня охнула и пошла за ней в тесную, заставленную всевозможной рухлядью и пёстрыми книжными полками комнатушку, душную от спёртого запаха лекарств, застарелой пыли и кислых щей. Бабушка ничего не говорила, только показала на ситцевые занавески между книжными шкафами, отгородившие вторую комнатку. Феня подняла занавеску и увидела лежащую на диване невзрачную девочку с чёрными косичками, глядевшую на неё безучастно и строго. От этого неживого, безучастного взгляда Феня вся похолодела, вспомнив вдруг одну весну. Может, и не бывало этой весны и она только привиделась Фене?

Отшумело на Бабухе половодье. Схлынули воды, и из земли жадно полезла остренькая, яркая травка. Раскрыли жёлтые чашечки лютики. Ольха разрядилась в серёжки. Берег ожил, зазеленел над рекой, а на берегу лежала забытая льдина. Чижи и зорянки трелями рассыпались в ольшанике, орали в берёзах грачи. Весенние облака кучились в небе, опрокидываясь в тихие омуты Бабухи. А льдинка на берегу голубела и таяла, и с краёв её, как дождь, падали в землю крупные светлые капли. Всё тоньше, всё голубее льдина. Однажды Феня пришла на берег, и нет льдины. Дотаяла…

Феня сбросила на пол жёлтую шубу и села на Женин диван:

— Я Фенька Михеева. Из Нечаевки.

Женя промолчала. Ни любопытства, ни участия не отразилось в её тусклых, без жизни глазах.

— У меня мамка так молчала, — сказала Феня. — Каково мне с ней было цельную зиму? Молчит. А мне каково?

«Зачем, зачем она это говорит? — прячась за занавеской, испуганно думала Наташа. — Растравляет ей горе! Убьёт она её!»

Приходя к Жене, Наташа и другие её подруги рассказывали о школе, о разных школьных делах и всяких посторонних предметах, старательно избегая говорить с ней о том, что сейчас единственно составляло содержание Жениной жизни — о гибели отца. Женя устало и равнодушно закрывала глаза.

А Феня бесстрашно заговорила о горе.

— У меня тоже тятю убили, — говорила она. — Думаешь, я тятю забыла? Никогда не забуду! Я вот что помню. Я совсем ещё махонькой была. Сядет на завалинке, возьмёт меня на коленки, а под окошком подсолнух, большой, горит, словно золото, инда жар от него! Тятя сказку мне про подсолнух рассказывает. Будто это солнышко к нам в гости пришло. «Солнышко, солнышко, зайди к нам во двор, погрей нашей Феньке бока…» Я прошлым летом на том месте подсолнух посадила. И нынче посажу. В тятину память.

Женя приподнялась с подушек и задышала прерывисто и часто, в смятении глядя на девочку в красном платке.

— Ты Феня? Ты из Нечаевки? — только сейчас поняла она.

— Откуда ж ещё? Знамо, из Нечаевки, — печально и ласково говорила Феня. — Я-то с радостью: Лёньку нашла! А ты вот с бедой, чёрным горюшком. А ты плачь об отце. Ты зачем о нём не плачешь? Ты плачь.

Большой Женин рот грустно дрогнул, она потянулась к Фене, пряча лицо на её плече.

— Погожу в Нечаевку ехать, пока не очнёшься, — перебирая растрёпанные Женины косички, задушевно говорила Феня. — Я знаю, у меня мамка такая была. Разве можно молчать? Ты не таись от людей, рассказывай. Пропадёшь без людей, молча-то.