Семь домов Куницы

— Я не бродяга, я хочу работать.

Она оценивала меня хозяйским взглядом как предмет, может быть даже и полезный, но в данный момент ей не нужный и не вызывающий доверия. Приличная, ухоженная женщина с холодными глазами. Лицо под макияжем таким совершенным, что практически не заметным, гладкая, без морщин, однако не молодая. Ресницы густые, слишком длинные и слишком изогнутые, чтобы быть настоящими, массивная фигура, одетая в стройнящую чернь, костюм, отороченный каким‑то мехом с коротким ворсом и замшевые лодочки на очень высоких каблуках, для удлинения коротких, толстых в щиколотке ног.

Является ли она моей матерью, сколько ей лет, пятьдесят, больше, в каком она могла быть возрасте, когда производила меня на свет? Я мысленно проводила приближённый подсчёт.

Слишком старая! Запись в медицинской карточке о моём младенческом состоянии содержала набор характеристик, указывающих на моё рождение от очень молодой матери.

Врачи могли ошибаться, но разве женщина в сознательном возрасте, богатая и независимая, бросит своего ребёнка? И почему при её виде не забилось живее моё сердце, и почему вместо праздника во мне лишь обычное любопытство: беспристрастно отслеживаю её недостатки, считаю годы и караты на пальцах?

— Ты рассчитываешь на мою помощь, потому что прочитала на афише или где‑то ещё, что моя фамилия тоже Варега.

— Не на афише. У меня был медальон с вашей фотографией и фамилия, написанная на пластыре, когда семнадцать лет назад меня нашли на пороге варшавского детского дома.

— Покажи этот медальон, — никакого телодвижения.

— Я заложила его в ломбарде.

— Квитанция? — энергично протянутая рука. На пальце искрится бриллиант такой же крупный, как и серёжки в ушах, высветляющие возле ушной раковины всё ещё заметные следы омолаживающих операций.

Я протянула квитанцию. Аналогичным тоном она потребовала мои документы.

— Что это за странный паспорт?

— Разрешение на пребывание. Сделал его господин Андрэ Констан, депутат от департамента Приморские Альпы, с которым я познакомилась в Ницце. Можете проверить.

— Проверю, — говорит, однако приглашает в дом.

В прихожей ко мне шумно бросаются два пекинеса и останавливаются как вкопанные, вытаращив глаза. Похоже, не знают, как отнестись к невиданному здесь доселе созданию.

— Что ты умеешь? — спросила Вера.

— Знаю крой и шитьё.

Об изучавшемся и презираемом в исправиловке ремесле я вспомнила после закалки в «Демуазель». Но никому не были нужны мои руки, никто не хотел даже проверить квалификацию.

Я сняла самую дешёвую из возможных комнат на чердаке, экономила на коммунальных, но деньги утекали, а работы я не могла найти, хотя готова была на любую.

Ширилась безработица. Ширилась ксенофобия. Всё громче раздавались требования о высылке гастарбайтеров, иностранцам отказывали в предоставлении рабочих мест, оставляя их для французов.

Я не опускала рук.

Каждый день в течении нескольких часов я искала возможности заработка, несколько — проводила в библиотеках, остальное посвящала городу. Я бывала везде, куда можно было попасть бесплатно. Поздним вечером приволакивалась на свой чердак. Мне не было к кому обратиться или хотя бы перемолвиться словом.

Я лежала в кровати, смотрела в потолок с лампой накаливания в сеточном абажуре, отодвигая страх о завтрашнем дне, убегала мыслями в будущее, тосковала по Озеру, которое стало для меня символом счастья.

Вскорости закончились деньги. Пришлось покинуть чердак. Я заложила медальон с возможностью выкупа через шесть месяцев и купила абонемент в ночлежке. Хватало на хлеб, на помывку, я путешествовала по архипелагам книжных миров. Я не чувствовала себя несчастной. Однако и это прошло. От всего имущества осталась квитанция из ломбарда.

Я недоедала.

Иногда мне удавалось кое‑что заработать, иногда удавалось поесть супа в благотворительной столовой, иногда удавалось стащить хлеб. В какой книжке ещё во времена моего первого знакомства с письменным словом я прочитала, что во Второй Речи Посполитой{75} не наказывали за кражу хлеба, поэтому налегла на него, хотя здесь не действовали те законы и хотя я снимала с полок не простой ржаной хлеб из муки грубого помола, а круассаны, багеты и большие рогалики из дрожжевого теста.

Так вот, я крала сдобные булки и не из‑за страха перед заключением не протягивала руки за чем‑либо иным. Я играла сама с собой: как долго я продержусь в стремлении к лучшему, как долго я смогу противостоять обстоятельствам, на как долго у меня хватит воли и как это выглядит, когда человек даже при крайней нужде не притрагивается к чужому.

Я держалась.

Но так не может продолжаться слишком долго. Должна прийти наконец счастливая карта. Но ничего не менялось, и настал день, когда из‑за голода я не могла сосредоточиться над книгой. Осталась единственная надежда, оставляемая про запас и откладываемая каждый раз на более поздний срок, на времена ещё более тяжёлые, на чёрный день, как последний грош бедняка, надежда, которая помогала выживать на краденом хлебе. Вера Варега.