Семь домов Куницы

Я грозила господу богу, себе и всем святым, что если и это не выгорит, то я сдамся. Вернусь к Кубышке, приму его условия. Чтобы ещё задержать течение времени и дать шанс Осторожности, несколько дней я задерживалась перед дверями ближних и дальних соседей певицы, однако не оправдались мои ожидания. Никто не вышел, не уделил внимания и не предложил работы.

Я перестала торговаться с судьбой. Забралась в её сад и ждала так долго, пока кто‑то не вышел, потому что никто не открыл бы дверей человеку, который выглядел так же, как я, и никому не было бы интересно, что он может сказать.

Сейчас, отмытая, с вымытой головой и как следует опиленными ногтями, одетая в купальный халат из мягкого как пух frotté, я пахну качественным мылом, шампунем и стараюсь принимать пищу как человек.

Пока я приводила себя в порядок, Вера успела вызвонить своего агента, и он выкупил из ломбарда медальон.

— Но ведь это похоже на мой pendentif! — восклицает Вера при виде изделия и нажимает защёлку, соединяющую в единое целое две половинки золотого моллюска. Искрящийся цветами радуги камень у неё на руке отбрасывает свет на длинные ногти, покрытые лаком цвета перламутра, и суковатые пальцы. Видимо, исправить деформированные суставы не под силу никакой медицине, даже пластической.

— Да, мой. Вне всяких сомнений.

Она поднимается, и учащается биение моего сердца. Оно бьётся о рёбра, как язык колокола о его стенки. Еда застревает в горле, я не могу отдышаться, не могу оторвать от неё глаз и всё вижу подробно, как через увеличительное стекло.

— Откуда он у тебя? — никакого волнения на её гладком, красивом, ненастоящем лице.

— Я вам говорила.

— У меня его украли. Очень давно. Разумеется, тебя тогда ещё могло не быть на свете. Это ты вложила внутрь мою фотографию?

— Нет. Она была там, сколько я себя помню.

— Но тогда кто это сделал?

— Моя мама! Оставила свой портрет, чтобы я в будущем знала, как она выглядела.

— Но милая моя, я вовсе не твоя мама! И моя фамилия совершенно другая. «Варега» — это сценический псевдоним, — объясняет она, но уже другим тоном, как бы оправдываясь за доставленное разочарование.

Удар между глаз! Умирает надежда. Но я всё же верила!? Я и сама не была точно уверена, приходится ли мне эта женщина самым близким мне человеком. Однако между неуверенностью и утратой всех иллюзий — огромная разница. Дрожит и расплывается образ Веры, сидящей со злосчастным украшением в ладони, моим единственным наследством, гордостью и драгоценностью, неизмеримой в каратах. Я чувствую, как по лицу струится что‑то мокрое, и только тогда до меня доходит, что я плачу. И я обозлилась.

— Извините, я сейчас возьму себя в руки.

— Тебе не надо стесняться этих слез, — говорит она как‑то мягко и подаёт носовой платок.

— Где у вас украли медальон? — тень предчувствия гаснет, прежде чем я сумела его осознать.

— В «Бристоле», варшавском отеле. Тогда, через много лет после моего выезда из страны, меня пригласили впервые. Я была уже знаменита. Выступала на больших сценах по всему миру, когда на меня наконец обратили внимание и соотечественники. Я тогда пела «Гальку», «Аиду» и «Травиату», правда, мама?

Втиснутая в кресло с высокой спинкой, кажущаяся задремавшей старая женщина приподнимает птичьи веки:

— Правда. В шестьдесят пятом году, Веросик. Пропала бижутерия, моя пуховая накидка — помнишь, ты купила её в Швейцарии за год до того. Украли даже вырезки с рецензиями, они лежали в чемодане, в крокодиловой папке, они наверное думали, что это такой большой кошелёк для бумажных денег. Даже скатерть из апартаментов им для чего‑то понадобилась. Однако воров так и не поймали. Нам только компенсацию адвокат выторговал, хотя она даже и половины ущерба не погасила, — вспоминает пожилая госпожа и снова прикрывает глаза.

У неё тёмная юбка, достающая до земли, с нашитыми тремя полосками бархата, просторная блузка из узорчатого перкаля навыпуск, сердак, отороченный барашком, нитка кораллов на тонкой шее и сухое, как бы закопчённое лицо старой индеанки под кашемировым платком вокруг головы.

Она выглядит, как предмет интерьера кабинета для упражнений, отрезанного от мира пробковой изоляцией, с пианино и большим зеркалом во всю стену, полного шкафов, золочёных цветочных ваз, засушенных букетов за стеклом, разноязыких афиш, фотографий и других свидетельств победного шествия дивы по мировым театральным и оперным сценам.

— Пусть она остаётся, Веросик, будет жить со мной, — снова поднимаются веки старой птицы.

В доме три комнаты с гардеробом и ванной на втором, салон, вышеупомянутая комната репетиций, холл, купальня на первом этаже, а при кухне — помещение для прислуги, занимаемое пожилой госпожой. Входят туда прямо из сада. Одна комната с нишей. Главное место в ней занимает кровать под домотканым покрывалом, со стопкой подушек в белых наволочках с вязаными вставками. Крестьянская кровать, застланная перинами из приданого, которые старшая госпожа притащила из богом забытой келецкой{76} деревни под Париж, когда уже знаменитая и обустроенная дочь забрала её к себе.