Семь домов Куницы

— Здесь дело в налогах. Нам не выгодно платить за тебя налоги и страховые взносы. Я беру тебя только затем, чтобы избавить Мартина от хлопот, и не собираюсь нести убытки. Если я беру людей на работу, то должен с этого что‑то иметь. Близкая родственница, приехавшая погостить, пусть даже и пойманная за мытьём посуды, не является наёмной работницей.

Семья всегда помогает своим, и это эффективный способ уменьшить налоги, конечно, если быть в хороших отношениях с инспектором, а Слодан культивировал доброжелательность влиятельных лиц, вкладывая им непосредственно в руку, что выходило дешевле, чем оплата счетов, выставляемых Республикой.

— У тебя будет стол, постель и две тысячи в месяц. Пятнадцать процентов высчитывает профсоюз.

Я быстро училась жизни. Не спросила, что за союз снимает проценты с неофициальной зарплаты. Мне предстояло это узнать в своё время. Это была преступная группа, которая крышевала проституцию от Форбака{63} до Марселя, а может, и дальше. За ими же навязанную опеку над «Демуазель» они брали постоянную дань, что Слодан учитывал даже в зарплате судомойки.

«Демуазель».

Круглая зала, настоящая цирковая арена с ложами и столиками, расположенными амфитеатром. В центре на небольшом возвышении, вращающемся пьедестале, беспрестанно кто‑то изгибается, извивается или раздевается, и является частью пейзажа, как лимонные деревца в кадках под стенками, и возбуждает интерес не более, чем упомянутые кусты с лакированными листьями и пластиковыми плодами, выглядящими как живые.

Прислуживают девушки, одетые в трусики и скудные лифчики из атласа с прозрачными крылышками — типа стреко́зы. Другие, тоже крылатые, ожидают у бара, облачённые в разноцветные, длинные туники, которые неизвестно как держатся чуть повыше груди. Сквозь лёгкий газ просвечивает нагота, белья никакого не носят.

Они все продаются, хотя те, что в фиговых листиках, называются официантками, а те, что без трусиков — танцовщицами, те, что снимают одежду на вращающейся сцене — артистками, мадам на этаже, следящая за движением в номерах — коридорная, а всё вместе — клуб.

Здесь есть девушки с цветом кожи от эбена через красное дерево, охру и слоновую кость аж до мертвенной белизны. В основном третий мир и Восточная Европа, ни единой француженки. Слодан не берёт на работу местных. С гражданками Республики один головняк. Республика не упустит возможности напомнить о девушках, продающих любовь, с Республикой лучше не связываться, особенно если ты иностранец с сомнительными документами и временным разрешением на пребывание, всегда зависимым от префектуры, да и местные санкюлотки с Пигаль способны по малейшему поводу направить делегацию к мэру, и он с ними считается, ведь они избиратели ничуть не худшие, чем кто‑либо другой.

А эти темнокожие и эти с востока старого континента трясутся над каждой валютной копейкой, они покладисты, послушны и благодаря «профсоюзным» махинациям Слодана их можно безнаказанно эксплуатировать, ведь большинство их здесь нелегально.

Я провожу ночи на два этажа ниже залы стрекоз.

Тесный подвал под кухней, клубы пара, бак для отходов. Беспрестанный визг лифтов, один из которых спускает грязную, а его брат‑близнец — отправляет наверх чистую посуду. Бункер для стекла, бункер для фаянса, отделение для столовых приборов. Сток в каменном полу и деревянная решётка под ноги, как остров, заливаемый помоями, когда под конец ночи засоряется водослив.

Отсчитываю движения, два круговых мазка губкой — блюдо, один — чашка, один — тарелка. Здесь нет никаких машин, я дешевле, чем автомат для мойки посуды. Утром, когда валишься на кровать в чердачной каморке, под веками закрывшихся глаз назойливо проявляются бесконечные горы, башни, пирамиды посуды. Засыпаю с мечтой о понедельнике. По понедельникам «Демуазель» закрыта, у всех работников выходной.

Через несколько недель я уже не могу, под утро я едва держусь на ногах из‑за усталости и духоты. Послать всё к чёрту и сделать ноги из этой могилы, сочащейся влагой по облезлым стенам, но не хватает смелости стать бездомной в чужом городе. Затем приходит отупение. Мою, сплю, ем. Есть только подвал и чердак, вырезанные из мира, и я вообще не уверена, что вне их пределов что‑то ещё существует. Наконец я привыкаю.

Я живу!

Вокруг меня Париж, достаточно спуститься на четыре этажа, осознаю я в день, которого уже не просыпаю. Сформировался режим, в пределах которого несколько часов дня принадлежат только мне. В первый полдень моего нового состояния я погружаюсь в город, а он ошеломляет меня изобилием, даже избытком вещей, вываливающихся аж на улицу.

Обнаруживаю в себе ненасытную жажду обладания. Хочу иметь эти роскошные прекрасные предметы сейчас же, много, все!

Я не должна тратить деньги, полученные от Констана. У меня их немного, хотя я уже пополнила запас двумя своими зарплатами. Кто знает, что может случиться — но это всего лишь остатки рассудка. Во всяком случае, я не обязана сейчас покупать, обманываю я себя, я только примерю эту бархатную курточку и эти ажурные туфельки, и эти высокие сапожки, и вон те кожаные брючки.