Сапфировый альбатрос

Опять рванул бы к белым, что ли, спрашивал Феликс. Хотя Гражданскую Кроткий Немец обрисовал как нуднейшую хозяйственную тягомотину:

Замыв пятна крови и мозги, я повесил гимнастерку на ротной кухне.

Пленный шел, опустив голову, и угрюмо смотрел на дорогу. Через минуту за бараком раздался выстрел.

А потом еще три выстрела.

И завсегда так, рассуждает кашевар, всыпая в котел красные бураки:

Как малость не повезет — всех расстреливают. Эх и борщ будет!..

Рассказчику тоже не до пустяков, ему нужно в темноте втиснуться на нары. А после снять и высушить сапоги, а то ноги запреют.

Вода с толстых английских носков ручьем текла на пол. Потом стала падать каплями. Реже… Еще реже….

А утром сапог как не бывало — на соломе дырявыми пятками кверху лежат одни носки.

— Где дежурный?! Спал, сонное твое рыло? Где сапоги? Где, говорю, са-по-ги?

Я стоял на правом фланге отделения в толстых серых носках, из дыр которых торчали грязные пальцы.

— Ничего, господин прапорщик. С первого убитого снимете.

Атака. Герой бежит, хромая и подпрыгивая.

Брошенный раненый корчится, как червь под лопатой. Сапоги ему уже ни к чему.

Я схватил его за ноги, но он дико закричал, вскинув руки в небо. Я бросил его и вновь побежал. Последним в цепи…

Бежал, хромая.

Эти проклятые ноги!..

Наконец бойцы входят в город, на стенах халуп следы пуль, под выбитым окном черепки цветочного горшка, сломанный кустик фуксии, под забором издыхающая лошадь бьет копытом воздух…

Дальше вглубь улицы, под покосившимся фонарем, лежал убитый. На спине его, как горб, вздувалась гимнастерка.

«Вот, наконец обуюсь!» — подумал я.

Подошел.

Черт! Он был уже без сапог…

Вечером я пошел к штабу полка.

— Идите в комендантскую! — сказал мне адъютант.

На дворе комендантской команды лежали убитые. Плечом к плечу. Их было немного — человек пятнадцать.

Ноги. Еще ноги. Много, много ног. В сапогах и без. Грязные, запыленные…

Я пытливо присматривался: которые сапоги на мою ногу?

Наконец подошел к одному из убитых. Лица его я не видел. Оно был прикрыто соломой. Я взял его за ногу. (Какая тяжелая нога!) Сапоги слезали туго. Нога уже остыла и в ступне не сгибалась.

— А ну, сильней! Сильнее! — подбадривал меня адъютант.

В открытую калитку сада входили, ведя пойманных дезертиров, взводы офицерской роты.

— Десятого, господин капитан, аль пятого? — услыхал я за собою.

Когда, немного отойдя, я вновь обернулся, на крайнем дереве сада уже раскачивались два дезертира.

Воровство друг у друга, остервенение даже против своих же — двух кубанцев расстреливают только за то, что они не отдали честь генерал-майору Туркулу.

Меловые кресты на воротах, где хозяева умирают или уже умерли от тифа, а среди них «дите копошится».

И все-таки — сильна, как смерть, любовь — доблестное офицерство, честно становясь друг дружке в затылок, насилует слабоумную нищенку.

А тех, кто комитеты устраивал да Марксов развешивал и кого под горячую руку не повесили, — шомполами их, шомполами!