Сапфировый альбатрос

А еще в другой раз к ним в особняк пришла наниматься домашняя учителка и очень смущенно так полюбопытствовала: вас, дескать, не обеспокоит, что я являюсь, извините за выражение, еврейкой? Так мамашка даже закудахтала: да чего вы такое болтаете, да как вам этакое в голову могло шандарахнуть?! В конечном итоге эта передовая еврейка капитанской дочурке прочитала с выражением и про Ваньку Жукова, и про Варьку, которой спать хочется, а после того еще и провела политзанятие: видишь, по какой причине люди убивают друг дружку? Их до этого доводят эксплуататоры.

А потом ее папашку с золотой саблей или там с кортиком отправили в передовые империалистические державы — в Англию, Италию и Францию — изучать, каково у них там на военно-морском флоте все обустроено по последнему слову капиталистической техники. Так что эта будущая адмиральская дочка еще, я извиняюсь, соплячкой уже покаталась по Европам. А после ее папашка еще и в Морской академии с курсантами делился передовым капиталистическим опытом. До нее только задним взрослым умом дошло, до какой степени это волнующе звучит — Портсмут, Девонпорт, Шербур, Тулон, Корсика, Сицилия, Сардиния… Ей более сильнее запомнилось, как она в Булонском лесу подралась с каким-то французским шпаненком, вздумавшим передразнивать еёный акцент. Еще ее до крайности удивило, что в Англии не разрешалось играть в воскресенье, из-за этого соседским девочкам аж запретили с ней водиться, — такая вот Англия была мракобесная страна. Но папашка ее все равно считал наиболее лучше из всех обустроенным английский флот.

Война началась тогда, когда слова «Босфор и Дарданеллы» из заморских и музыкальных стали озабоченные и скучные, все равно как слова «Дума», «кадеты», беки, меки…

И еще Сербия. Она уже тогда догадалась: когда кого-то вдруг начинают ужасно как сильно жалеть, про кого до этого никогда ни разу не вспоминали, значит, дело идет к войне. После которой его обратно позабудут.

Но про Сербию позабыли с первых же ж дней, как только ихнюю родную бухту перегородили бонами с противолодочными сетками до самого дна, а море до крайности густо поперчили минами.

Папашка еёный считался как до ужаса образованный, и он сразу заделался черезвычайно крупной шишкой при флотском штабе и целыми днями и ночами торчал там при своих картах. Так что капитанская дочка с мамашкой совершенно зазря толклись на родной Графской пристани, чтобы заранее разглядеть пенистые усы от пижонского папашкиного катерка. Папашка с чисто флотским шиком ни за чего не держался, и, когда катерок окатывал их пенистой волной и чалился, папашка молодецким прыжком перескакивал на пристань. Но красивая его дворянская физиономия все равно при этом оставалась озабоченной.

И было из-за чего. Однажды ранним-преранним утром оглушительно лопнуло и рассыпалось осколками стеклянное небо, и мамашка в одной рубашке уволокла дочурку в ванную, в которой на одну лишнюю стенку было все ж таки побольше. Это оказалось, что немецкий крейсер «Гебин» пробрался в Черное море через те самые Босфор и Дарданеллы, шарахнул сколько-то там раз залпами по нашим тылам и безнаказанно умотал: немецкие моторы были более быстрее наших. После того кто-то из офицеров запустил такую частушку:

А пока три адмирала
Хитрый план решают свой,
«Гебин» тихо, без аврала
Возвращается домой.

Папашке, однако, не сильно нравилось, когда моряки вроде как бы злорадничали по адресу неудач ихнего начальства. Это достойно только одних лакеев, повторял папашка: он считал себя таким же ответственным товарищем, как и государь, я извиняюсь, император. Но и у него иногда срывалось с языка: «Войну начали, а воевать не дают», «Пока добьешься приема, пока все обсудят да утвердят, все уже теряет смысл». Ну и нехватка снарядов, сапоги с картонными подметками — это уж было все, как полагалось в отсталой царской России.

Но папашка все ж таки надежды не терял и урывками, ночами сочинил целый обширный план, каким манером управляться с флотом по-новому, по-передовому. На который план была наложена бюрократическая резолюция: «Спасибо за усердие».

И папашка все чаще вздыхал, что все, дескать, прогнило. Но вдруг его однажды пригласил на доклад в Ливадию собственноручно государь собственной персоной. Будущая лауреатка в первый раз в жизни увидела папашку таким разволнованным и от этого особенно распрекрасным при евойном золотом оружии на парадном мундире под золотыми дрожащими эполетами, которые будущая советская литераторша называла французским словом «желе». А когда папашка вернулся, то первым делом до крайности утомленно расстегнул воротник мундира, чего за ним до этого случая тоже не водилось.

— Ну, чего ты молчишь, как пень? Как оно там, чего? — начала тормошить его мамашка.

— Ну чего-чего? Дурак.