Сапфировый альбатрос

«И так всю жизнь — с 1918 до 1958 года… сорок лет…

И во второй вечер нашей встречи я увидела другого человека… Прежнего Михаила нет больше… Нет „смуглого принца, маленького креольчика, изящного и простого“…

…Тот Михаил — красивая утонченная ложь… Тот Михаил творил свою жизнь, свои переживания… Своей волей он создавал прекрасный и волнующий обман…

В том Михаиле не было искренности, не было глубины, не было силы… Тот Михаил не был властелином… Он был только принцем, прекрасным принцем далекой сказки…

Этот… в этом такая глубина!

Мне показалось, будто прежде мы шли рядом, так близко, так близко…

…А теперь он ушел далеко-далеко… Туда, где сияет такое светлое, такое огромное солнце… Там нет туманных призраков, нет лжи… Там царство Правды, там царство Красоты… Он ушел так далеко… А я осталась… И было страшно… И было страшно…»

Сосредоточенность В. В. на своем «духовном мире» привела к тому, что «полезной информации» об ее знаменитом супруге в ее мемуарах чрезвычайно мало, а ее личная жизнь — и внешняя, и внутренняя — не представляет достаточно большого интереса. Так разъяснял ответственный товарищ ученый, который предал печати самые полезные выписи из залежавшихся тетрадок Веры Владимировны.

Что ж, научным знатокам эти дела видней, чем простому сиволапому нашему брату. Но чего интересно — Вера Владимировна на всех 20 000 страниц никогда не вспоминала свои признавания Красному Звонарю: «Мы сохраним свое прекрасное, дорогое в себе, будем жить им! Соберемся в дружескую тесную семью — не для смерти, нет! Для того, чтобы сохранить наши идеалы, чтобы жить ими и их передать молодым». Чего там особенного вспоминать, когда и не сохранили, и не передали.

А дедуля мой кой-чего ухитрился-таки мне передать за одну только первую и последнюю встречу.

Я сызмальства знал, что мамин папа почему-то не хочет возвращаться в Ленинград из Магадана, и меня это не парило. Но вот наконец приезжает этот таинственный дед. Я был уже десятилетним пожизненным вундеркиндом, когда мама повезла меня с ним знакомиться из просторов нашего Купчина в тесноту Суворовского проспекта, откуда я с почтением углядел краешек штаба Революции — Смольного. Коридор в дедушкиной квартире тоже был тесный, с множеством дверей на одну сторону, будто в купейном вагоне. Зато кухня была размером с небольшой спортзальчик, где теснились не помню уже сколько газовых плит и кухонных столов, вокруг которых шевелилась какая-то хозяйственная деятельность. Из этой кухни мы и вошли в дедушкину тоже узкую, но довольно длинную комнату.

Они с мамой обнялись, но я был слегка напуган: стальные зубы, ввалившиеся щеки, седая стрижка налысо — дед был похож на криминализированных алкашей, которых я давно научился обходить. Но только держался и смотрел он слишком уж прямо. А оторвавшись от мамы, спросил ее со стальной улыбкой:

— Ну как, ты счастлива со своим Файвиловичем?

Я намека не понял, поскольку считал свою фамилию Казакевич казацкой. Но мама отпрянула:

— Папа, я десять лет у тебя не была, и ты хочешь, чтобы я еще десять лет не приходила?

— Но я же только спросил!

— Папа, тебе наконец пора оставить эти свои дворянские замашки! Ты мало за них отсидел?

— Но я-то как раз горой стоял за их равенство! А эти аптекарские отпрыски начали меня учить пролетарской морали, пролетарской культуре, отправлять в перековку… Всё-всё-всё, забыли, давайте пить чай.

Он отправился на кухню с надраенным дюралевым чайником, а мама, отводя глаза, начала долго и путанно объяснять, что к дедушке нужно быть поснисходительнее, он столько лет провел в лагерях и ссылках, что приобрел некоторые странности. Не хотел даже возвращаться в Ленинград, не верил, что у нас утвердилась демократия.

Дедушка с чайником вернулся как раз на этом слове, чтобы хмыкнуть со своей стальной улыбкой:

— Сейчас во всем мире утвердилась жлобократия.

Он был страшно худ, но его очень чистая и отглаженная рабочая спецовка не висела на нем, как на вешалке, а, наоборот, была как бы расперта его крупным скелетом.

Он умело заварил чай в коричневой эмалированной кружке, а пить мы его начали из граненых стаканов — пришлось довольно долго ждать, пока они остынут.