Сапфировый альбатрос

Следующий Мишель, сосед предыдущего по гордому Курятнику на Канаве, на первых шагах своего писательского творчества с нестерпимо выдающейся художественной изысканностью до крайности сильными мазками умел живописать людишек, я извиняюсь, чокнутых и ни на кого из нормальных граждан не смахивающих. Даже в некотором известном смысле диковатых. Он тоже происходил из не приспособленных к суровой материальной жизни бывших интеллигентов и по этой причине тоже заслужил той шутливой манеры, которую первый Мишель довел до непревзойденной превосходности в повествованиях о подобных никчемных личностях. Но, несмотря на такое неудачное с точки зрения эпохи реконструкции происхождение, все ж таки тоже сумел вписаться в писательскую литературную жизнь и среду. В ту же даже самую, что и первый Мишель, пижонскую компашку, которая присвоила себе вызывающее наименование, если не путаю, Виссарионовская братва. Хотя, в отличие от предыдущего, главного Мишеля, он в начале своей творческой дороги иной раз набирался такого нахальства, что живописал отклоняющимися и даже странноватыми личностями не каких-нибудь там недорезанных буржуев или мещан, а руководящих коммунистических товарищей. И притом даже еще и с фамилиями не особенно слишком привлекательными. Как вам, к примеру сказать, понравится такой вот, скажем, партийный деятель — бывший камер-юнкер Руманов? «Когда смеется — не может остановиться. Дрожит толстое лицо, дрожит толстое тело, ноги дрожат и руки». Или евойные помощники: «Замшалов — тонкий, и когда сгибается, то всегда слышен треск в суставах, как будто сломался человек. Чечулин, если бы не узкий френч, был бы толст, даже тучен, и когда он сгибается, то слышен тоже треск, но не в суставах, и кажется, что френч сейчас лопнет по шву».

И при этом они ответственные работники с таким вот возмутительным отношением к трудящимся массам: «Совсем разные люди Чечулин, Замшалов и Руманов, и только в одном все трое сходятся: рады они всякому случаю повластвовать над толпой, которую Замшалов называет безумной и дикой, Чечулин — легкомысленной и жалкой, а Руманов никак не называет из уверенности, что толпа создана для того, чтобы он жил хорошо и сыто».

И где только второй Мишель подобных дерзких линий и красок поднабрался? Он ведь родился и произрос в таком, я извиняюсь, еврейском семействе, которое целиком и полностью выкрестилось в русскую буржуазную культуру, может быть, возможно, даже еще и с секретным космополитическим прицелом на европейскую. Сколько его родню ни перебирай, всё будут попадаться под руку экономисты, публицисты, писатели, изобретатели, историки, поэты, музыканты…

Которые даже и отправиться, я извиняюсь, на тот свет постарались в каких-нибудь иностранных Нью-Йорках или Парижах.

Хотя тут, надо признать, им сильно поспособствовала Великая Октябрьская Социалистическая Революция, которая выкинула их в белогвардейскую эмиграцию как никуда не годный исторический хлам.

А Мишель, надо отдать ему должное, все ж таки с течением недолгого времени встал на правильные исторические рельсы. Еще раз перекрестился, можно сказать, и открестился от выкрестов в большевистского попутчика. Хотя в начале Первой империалистической войны, окончив буржуазную гимназию, он поддался шовинистическому угару и добровольцем попросился на передовую линию фронта. Там он, я извиняюсь, схлопотал ранение и контузию, повалялся, сколько в таких случаях положено, по госпиталям, возвернулся обратно на передовую линию, там обратно был еще разок чем-то таким задетый, затем перевезен в петроградский лазарет, потом еще сколько-то поканителился в запасном полку, в саперном батальоне и, на его боевое счастье, не успел попасть в школу прапорщиков. А то бы, глядишь, еще и подвергся справедливому классовому возмездию со стороны солдатской массы, сбросившей с себя ярмо самодержавия.

Ну, потом он еще пару годков что-то такое поколготился в Петрограде на историко-филологическом, посшибал мелких пайков по издательствам и наркомпросам, но, что более главнее, обзавелся сомнительными литературными знакомыми, которые не все сразу перестроились в политически правильные попутчики. Кой-кого, типа гражданина Гумилева, даже пришлось расшлепать. Или вышвырнуть за границу, как гражданина Замятина. Но второй Мишель не стал входить в идейные или безыдейные столкновения с победными новыми веяниями, а обратил свое писательское зрение на свои же собственные окопные будни.

Как если бы он был советской Марией Ремарк. Которой почему-то на ее боевом пути все время попадаются какие-то до чрезвычайности удивительные и необыкновенные личности и обстоятельства. Такие, к примеру, как штабс-капитан Ротченко.