Сад утрат и надежд

Мисс Брайант. Она не догадывалась, что Мэри отошла в сторону, и, стоя в холле, с ужасом смотрела на дверь. Ее сальные волосы, совершенно седые, были кое-как заколоты над ушами и на голове. Все остальное было безукоризненным, сверкало чистотой, но сама она? Она была грязная – черное платье в дырах, туфли стоптанные, на одной не было каблука. Зубов тоже не было, она шамкала деснами, ее пальцы непрестанно хватались за губу. Те самые пальцы, которые когда-то заплетали волосы Лидди в мучительно тугие косы, которые щипали до синяков, били, царапали, привязывали девочек к стулу. Теперь они терзали губу хозяйки, потом одергивали грязное, черное платье. Мэри видела, что ткань была грубая и рвалась там, где пальцы Брайант механически скребли ее.

– Выпустите меня. Выпустите меня. Выпустите меня. Выпустите меня. Выпустите меня. Пожалуйста. Выпустите меня.

Мэри подошла к другому окну и заглянула в гостиную, где в былые счастливые дни они проводили воскресные дни, рождественские праздники, пили чай, где дети сидели в шезлонге у камина, когда у них болели уши, где до потолка стояли полки с книгами в позолоченном переплете.

Но теперь все исчезло. Ничего не осталось.

Из дома исчезли все. Сначала ее мать, потом она и ее брат с сестрой, слуги, потом ее отец, потом стали исчезать мебель и вещи, а комнаты вычищались до блеска. А в коридоре, почти загороженная лестницей, стояла мисс Брайант.

Теперь Мэри видела выражение ее лица, полностью отсутствующее; она глядела куда-то в пустоту старыми ревматическими глазами, в них был ощутимый страх. И Мэри догадалась, что Брайант даже не замечала ее. Она была безумна.

Она не замечала никого и ничего и думала, что снова сидит во Флитской тюрьме. Мэри вспомнила об этом; обрывки воспоминаний витали вокруг нее словно клочья тумана. Однажды ей пришлось отрезать волосы, чтобы заплатить за еду; она рассказала об этом Мэри, когда расчесывала ее волосы, и Мэри заплакала. Сейчас она уже не помнила почему – от жалости или от боли.

Из дома по-прежнему слышался тихий голос.

– Выпустите меня. Выпустите меня. Пожалуйста. Выпустите меня.

Мэри поняла, что стоять тут было бессмысленно. Маминого ковра наверняка уже нет. Но он ей и не нужен. Глядя на огромный дом, она удивлялась, куда могло все деться. Что Брайант сделала с мебелью, с вырученными за нее деньгами? Отдала их своей странной церкви? Или потратила на что-то? Они никогда уже не узнают этого. Никогда.

Она в последний раз посмотрела на крошечную черную фигурку, застывшую в коридоре. На это жалкое, сломленное существо, причину краха их семьи. За Брайант в окне столовой виднелись деревья Хайгейтского кладбища. Там лежали мама, и Пертви, а теперь, возможно, и отец. Мэри прижала к губам свои тонкие пальцы с обгрызенными ногтями; слезы капали из ее глаз на темно-синий жакет. Они сверкали на полуденном солнце, выглянувшем из-за облаков, маленькие, прозрачные шарики. Теперь остались только она и Лидди.

Мэри заставила себя уйти. И поняла, что теперь у нее был бесценный дар – свобода. Она была свободна, по-настоящему свободна. Все ушло – все осталось в прошлом, – она открыла калитку и снова вышла на улицу.

– Не может быть – Мэри?

Рядом с ней раздался хрипловатый, спокойный голос; чья-то рука легла ей на плечо. Мэри вздрогнула от испуга.

– Прости, моя дорогая…

Мэри повернулась, словно во сне, и оказалась лицом к лицу с ним.

– Ты… – У нее закружилась голова, рука взлетела к щеке. Он выглядел старше – конечно – прибавилось морщин, волосы отступили со лба, но глаза и лицо были все те же, веселые и ласковые. Он был по-прежнему стройный, не налился жирком, как многие мужчины среднего возраста, чьи жены платили ей за переделку их жилетов. Не отрывая от нее глаз, он наклонился и снял шляпу.

– Почему ты здесь? – прошептала она, с беспокойством оглядываясь по сторонам, словно опасалась какой-то западни.

– По воскресеньям я совершаю прогулку на Хит. Начинаю в Хэмпстеде и заканчиваю тут.

– Ты приходишь сюда? Каждое воскресенье?

– Это моя последняя связь с тобой, Лидди и Недом, помимо Соловьиного Дома.

Мэри обнаружила, что не в силах вымолвить ни слова. Она просто смотрела на него, на его высокие скулы, тяжелые веки, красивый завиток уха. На его широкие плечи, большие руки. У него не было ничего мелкого, и это было особенно заметно ей, потому что она шила мелкими стежками, делая видимое невидимым. Она вспомнила, как он выглядел в своем расшитом халате, величественный как древний король, и каким беззащитным он был нагой; каким испуганным он иногда казался, каким грустным…

Тут он взял ее за руку.

– Любовь моя. – В его ласковом басе звучал легкий шотландский выговор. – Ты такая же молодая, серьезная и милая, как всегда. Я не могу… – Он дотронулся до ленточки на ее жакете. – Что это?

Мэри посмотрела вниз и обрела голос.

– Фиолетовый, зеленый и белый – цвета суфражисток, – ответила она и с гордостью дотронулась до ленточки. – Знаешь, меня даже арестовывали.

– Моя милая Мэри, – улыбнулся он. – Я не сомневаюсь. Ты такая. Упорная. Мир должен меняться под тебя, а не ты под него.