Сад утрат и надежд

Мэри убеждала себя, что не заслуживает ничего больше, но ей хотелось, чтобы у нее был ковер. Каждый день она сидела у окна и шила до сумерек, часто встречалась в Хаммерсмите на собраниях Женского социально-политического союза со своими подругами-суфражистками. А если не было собраний или митингов, она сидела одинокими вечерами в кресле-качалке и глядела на пустой квадрат пола, где мог лежать ковер. Это был предел ее мечтаний – такой же ковер, какой был в ее спальне в родительском доме, темно-красный и оранжевый, с розочками. Он лежал там на полу с самого ее рождения, не считая той ночи, когда она пыталась отдать его Лидди, а мисс Брайант вернула его на место. Каждую ночь Мэри засыпала, глядя на него. Это была первая вещь, которой касались каждое утро ее босые ноги. Он был у ее матери еще в детстве, и для Мэри это была последняя связь с ее прежней жизнью, с матерью, со счастливой семьей, какая была бы у них, если бы не ее смерть. Она ходила на митинги, шила баннеры и надеялась, что ее мать гордилась бы ею, но все больше и больше думала о своем детстве, каким оно было, почему все так случилось и каким оно могло быть, если бы не превратности судьбы… если бы та женщина не гуляла в тот час со своей больной служанкой. Если бы Брайант не увидела в одно злосчастное утро объявление в «Таймс» о вакансии в их доме. Если бы Лидди не решилась уйти из дома. Мэри думала о том ковре.

Воскресным днем в октябре 1916 года, сама не очень понимая, зачем она это делает, Мэри вошла на станцию метрополитена и проехала через весь город до Хайгейта. И вот она уже стояла перед своим бывшим домом и смотрела сквозь калитку.

Было холодное пасмурное утро. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как она была там в последний раз, и сейчас не очень представляла себе, что ей делать дальше, или что она скажет, или даже что обнаружит. Больше десяти лет она ничего не слышала ни о ком из ее родных – они тоже не знали, где она, – ее устраивала такая ситуация.

Она потуже запахнула потертую и линялую шаль и сунула руки в карманы темно-синего жакета, который сшила сама. В окне отцовского кабинета горела газовая лампа. Мэри толкнула калитку.

Первым признаком перемен стала черная краска, которая отслоилась и прилипла к ее перчатке, обнажив слой рыжей ржавчины. Калитка заскрипела и даже взвизгнула. Высохший плющ висел на крошившихся кирпичных стенах.

Неуверенным шагом Мэри шла по щербатой садовой дорожке. Она поискала глазами, не остались ли в саду хоть какие-нибудь цветы, но все исчезло. Доживали свой век, засохли и кусты, когда-то тщательно подстриженные. Мэри постучала дрожащей рукой в дверь.

Ответа не было. Немного подождав, она постучала еще раз. Свет в холле, видневшийся сквозь непрозрачное узорчатое стекло, внезапно пропал. Заинтригованная и понимая, что не боится, Мэри снова постучала, уже громче.

– Алло? Отец? – позвала она сквозь дверь. – Есть кто-нибудь дома?

Она заморгала, когда ей почудился шорох юбок – дверь всегда открывала Ханна, бесшумно ходившая по дому, если на месте не было Гамбол. Но Гамбол давно уволена. А Ханна умерла и похоронена на том же кладбище, что и маленькая Элайза.

Мэри помолчала, прислонилась к двери, ощущая легкое головокружение. Этим утром она была голоднее обычного, потому что миссис Мак-Реди отказалась кормить ее завтраком, пока не получит плату за комнату, и Мэри ничего не ела почти сутки.

– Отец! – позвала она, прижав ухо к двери, и явственно услышала, что за дверью кто-то есть. Кто-то ходил по дому, скрипели половицы, но никто так и не открыл дверь. Мэри, усталая и голодная, обнаружила, что сердится.

– Мисс Брайант! – Она уже кричала, ей было плевать на все. – Брайант, вы слышите меня? Мой отец там? – Она подошла к окну и заглянула в отцовский кабинет, ожидая, что сейчас ей станет страшно. Но страха не было.

По сравнению с тем, что было, в кабинете ничего не осталось. Исчезли массивный стол из красного дерева, огромное бюро у стены, шкафы со стеклянными дверцами, наполненные бумагами, безделушками и сувенирами, свидетельствами отцовской расточительности. Там стояли лишь маленький дешевый стол с горевшей на нем газовой лампой, и стул. Все было выскоблено, вымыто, и вонь от карболки проникала даже через окно. На столе лежала маленькая стопка бумаг, больше ничего. Когда Мэри смотрела жадным взглядом на родительский дом, ее глаза заметили движение в открытой двери кабинета, ведущей в холл. Она увидела женскую фигуру, стоявшую возле лестницы.