Сад утрат и надежд

У Мэри за окном, глядевшим на реку, рос конский каштан. Каждый год она любовалась на его пышные, похожие на белую пену цветы, на листья, становившиеся к осени из зеленых желтыми, а потом ярко-оранжевыми и красными, и, немножко стыдясь себя, смеялась, когда каштаны комично падали на головы прохожих. Лужайки парка простирались от ее дома до таверны «Голубка» и темного, вонючего переулка, который вел в Хаммерсмит. Стайки бойких мальчишек подбирали блестящие коричневые каштаны. Некоторым было лет пятнадцать-шестнадцать. Мэри смотрела на них со скамьи под окном и думала, что скоро дойдет очередь и до них. Сколько из них будут призваны в армию? С каким удовольствием они участвовали сейчас в боях на каштанах, с какой яростью замахивались. Каштаны лопались с болезненным – как ей казалось – звуком, похожим на треск раздробленной кости. Потом мальчишки исчезали в переулке, хохоча и обмениваясь грубыми словами. Игры, игры. Все это были игры.

Их крики напоминали ей вороний хор в кронах деревьев за Соловьиным Домом. Просыпаясь ранним утром, она лежала и слушала их карканье.

Когда-то, давным-давно, в том доме Далбитти встал, подошел к ее окну и бросил в них камень. И тогда вороны запротестовали и подняли оглушительный крик.

– Ладно, – проговорил он хриплым от страсти голосом, снова лег на постель и раздвинул ее белые ноги. – Они больше не помешают нам, мой ангел…

Иногда ее захлестывали теплой, бурлящей волной воспоминания о той неделе, и тогда у нее в низу живота порхали бабочки, а к бледным щекам приливала кровь. Ей чудилось, что его огромные руки ласкают ее грудь, бедра, мнут, словно послушную глину. Как она всегда боялась, когда он приходил к ней в комнату, как уговаривала себя каждый раз – я не такая, как те девицы, которые приходили к Пертви, или те, к которым ходил он. Я отличаюсь от них. Потом все начиналось – ласки, вздохи, страстные слова, и она уже не могла остановиться, не знала, как это сделать, – и это было, конечно, волшебной сказкой.

Но удовольствие от тех воспоминаний неизменно сопровождалось печальными картинами: Элайза в маленьком гробике, вот она начинает задыхаться, ее маленькие ножки в башмачках бегут по узкой дороге от фермы. Она падает на пол, ее ножки запутались в загрязнившейся кружевной нижней юбке, первые тревожные признаки болезни… «Я плохо себя чувствую, тетя Мэри. У меня болит горло…»

Все эти пятнадцать лет после смерти племянницы Мэри жила в тени. Она снимала комнаты в Лондоне, продав сначала мамину брошь с камеей, потом начала шить. Она понимала, что медленно, неудержимо сползала в нищету, и впереди у нее уже маячил работный дом. Но она давно уже решила, что скорее найдет свою могилу в Темзе, видневшейся в ее окне, чем переступит порог работного дома или чего-нибудь подобного, что будет в городе, когда закончится война. Она уже все продумала до мелочей – мышьяк, который купит в аптеке под предлогом борьбы с крысами, тяжелые камни в юбке и жакете, тщательно вшитые в подкладку, – никто не шьет тщательнее, чем она, – и прыжок в реку ночью с моста в Хаммерсмите. Сравнительно быстрая и безболезненная смерть, во всяком случае она надеялась на это.

Война мало что изменила в жизни Мэри, разве что у нее прибавилось работы, потому что люди теперь реже покупали новую одежду и чаще латали, штопали старую, несмотря на призывы в газетах поддержать Империю покупками. Она бралась за все – делала перелицовку, шила занавески и наволочки, вышивала салфетки. Она говорила себе, что не заслуживала и этого и что живет неплохо; ей часто казалось, что должна была бы страдать еще сильнее. У нее была одна комната, и отсвет от реки помогал ей при шитье. Кресло-качалку, кровать, комод она купила в соседней лавке под новой железнодорожной аркой, сундук из красного дерева она еще давно взяла у тети Шарлотты. Миссис Мак-Реди, хозяйка дома, готовила ей завтрак с ужином и приносила к ней, хотя часто это была горячая вода с единственной картофелиной и куском хряща.

Вот так все у нее было устроено. Но…

На покрытом лаком полу было место для ковра, и тут начинались неприятности.