Русские, или Из дворян в интеллигенты

Тогда — в чем же она? В отчаянно неудавшейся семейной жизни? Увы. Все та же Анна Петровна Керн, своднически способствовавшая тому, чтобы ревность Дельвига имела все основания, писала в начале 1831 года Алексею Вульфу, «соблазнителю», и средь новостей и болтовни спохватывалась: «Забыла тебе сказать новость: Б. Д. <Барон Дельвиг> переселился туда, где нет «ревности и воздыханий».

Характерна не только небрежная скороговорка, как бы предвещающая забвение (и публики, и жены) и шокировавшая даже грешного Вульфа, но и то, от чего ушел Дельвиг: от удела рогоносца.

Вот она, болевая основа повести, вот одна из причин, почему рука поленилась завершить начатое «Под покровом тайны много истины. Все проходит тихомолком». — комментировал Вяземский пересказанный им сюжет. Да, Дельвиг терпел тихомолком, не срывая с семейной драмы покровов, но страдание молчаливое — из самых нестерпимых и разрушительных.

Однако таинственность гибели этим — даже этим — не исчерпать. Вряд ли и вообще тут достигнешь донышка; поэтов заставляют страдать причины, нами подчас не ощутимые, и поди объясни, почему Дельвиг постоянно предсказывал себе раннюю смерть — начиная с Лицея.

Правда, сперва такие стихи — о смерти, о старости — ничуть не печальны. Наоборот! Лестно в юности воображать себя старцем: «Друзья, друзья! я Нестор между вами…» Легко писать о кончине, которая далека от тебя, как конец света, когда ужас несуществования не коснулся души всерьез и может излиться шаловливой фантазией:

И, за мрачными брегами
Встретясь с милыми тенями,
Тень Аи себе нальем.

Небытие — как тень веселого бытия.

Но вот что напишет человек перестрадавший, находясь на пороге перехода в иной мир, и речь его снова почти безмятежна, спокойна, будто разговаривает он с привычным собеседником:

Смерть, души успокоенье!
Наяву или во сне
С милой жизнью разлученье
 Объявить слетишь ко мне?
Днем ли, ночью ли задуешь
Бренный пламенник ты мой
И в обмен его даруешь
Мне твой светоч неземной?

Все тот же Вяземский, долгое время почти не знавший Дельвига и сблизившийся с ним незадолго до его конца, вспоминал: «…речь наша как-то коснулась смерти. Я удивился, с какою ясною и спокойною философиею говорил он о ней: казалось, он ее ожидал. В словах его было какое-то предчувствие, чуждое отвращения и страха; напротив, отзывалось чувство не только покорное, но и благоприветливое».

Вот и в стихах Дельвиг деловито договаривается со смертью, убеждая ее не приходить ни утром, ни днем, ни вечером, не отнимать его ни от муз, ни от друзей, ни от Вакха, с которым поэт водился-таки, заслужив в «Онегине» строчку-воспоминание: «…как Дельвиг пьяный на пиру».

Свидание назначается на часы, когда жизнь пуста. Опустошена:

…Но ночною тишиною
Сьединиться можно нам:
На одре один в молчаньи
О любви тоскую я,
И в напрасном ожиданья
Протекает ночь моя.

И мороз подирает по коже от сдержанного спокойствия: «..можно нам». Я готов. Я согласен. Жду.

О, тут было, что сдерживать, и мирная мудрость не всегда удавалась. «За что, за что ты отравила неисцелимо жизнь мою? — станет бессмысленно, бестолково спрашивать растерянный супруг, будто любят или не любят за что-то. — И много ль жертв мне нужно было? Будь непорочна, я просил…» Еще не легче и не логичней; но именно эти стихи тщательно зачеркнуты в рукописи. «Покров тайны» опущен, оскверненный альков тщательно задрапирован.

«Душа обязана трудиться», — скажет поздний поэт, а уж мы эту сентенцию зацитируем до затрепанности. Что ж, душа Дельвига трудилась неравномерно. Нередко оказывался прав Гоголь, сказавший о нем: «…поэт-сибарит, который нежился всяким звуком своей почти эллинской лиры» (это как раз об идиллиях). Но в высших своих проявлениях, а чтоб застраховаться от преувеличений, скажем: в высшем, в одном, Дельвиг — поэт огромного духовного напряжения.

Говорю об «Элегии», которую мелодия лицейского друга Миши Яковлева, «паяса», сделала общеизвестной (одновременно и смазав, обезличив, обобществив, что в подобных случаях неизбежно, уникальность запечатленного состояния):

Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить,
Когда желанья и мечты
К тебе теснились жить.
Когда сшс я нс пил слез
Из чаши бытия, —
Зачем тогда, в венке из роз.
К теням не отбыл я!